Мастер упрятал дрель в чехол, запаковал в плечную сумку.

Фердуеву злило, что ее рапирный взор оставил мастера равнодушным. Хозяйка квартиры-сейфа туже затянула пояс на талии и выставила колено в черном чулке, чуть разведя длинные полы халата в стороны. Большую часть жизни Фердуева посвятила изучению мужских особей, наблюдения ее, точные и проверенные годами, никогда не подводили. Белизна нежной кожи матово проступала сквозь умеренную черноту чулка. Фердуева отпрянула к стене, раскрыла полногубый рот, обнажив мелкие, крепкие зубы, напоминающие зерна кукурузного початка, только ослепительно белые, вдохнула с присвистом, будто ощутила внезапный приступ удушья. Ничего такого она не думала, но хотелось, чтоб мужик взыграл, забил копытом, после чего Фердуева намеревалась выставить его, впрочем не обижая, дверь-то еще не закончена.

Мастер притулил сумку в угол, звякнув пучком стальных полос, и по безразличию в его лице Фердуева сразу смекнула: сейчас спросит, как всегда: можно в ванну? Она еще чуть выставила колено вперед.

– Можно в ванну?

– Нельзя.
– Фердуева тряхнула головой, черные волосы шало заметались по плечам, заскакали кольцами по гладкому, высокому лбу.
– Там мое нижнее белье, - пояснила Фердуева, отчего-то решив, что разговор о белье изменит соотношение сил в ее пользу.

Мастер пожал плечами: обождет, белье так белье. Фердуева еще не переступила ту грань разочарования жизнью, когда мужское безразличие перестает волновать. Медленно прошествовала в ванную, понимая, что мастеру некуда глядеть более, как на ее спину под махровым халатом жемчужной голубизны, на тонкие щиколотки в тапках без задников, на розовеющие сквозь ткань чулка пятки. В ванной она пробыла - ровно столько, сколько по ее прикидкам потребно для сокрытия предметов туалета, не предназначенных для посторонних взоров, еще Фердуева залезла в ящик, куда прятала мужские бритвенные принадлежности, кремы, лосьоны и выставила их на полку под зеркалом во всю стену: пусть видит!

Мастер прошел в ванную.

Хозяйка терялась в догадках: раздевается ли он там до пояса, или догола? Прислушалась к шуму воды, приложила ухо к двери с ручкой из старинной бронзы. Фердуева любила ставить других в неловкое положение, сбивать спесь и... диктовать свои условия, и сейчас раздумывала: не распахнуть ли настеж дверь, застав мастера обнаженным и смущенным донельзя. Фердуева потянула ручку на себя, дверь не шелохнулась - заперта на щеколду - как же она сразу не учла. Внезапно шум воды смолк, Фердуева отскочила от двери, будто взрывной волной отбросило, едва успев метнутся в кухню. Дверь из ванной распахнулась, и мужчина вышел, сразу заметив, что хозяйка затаилась на кончике табуретки, ненатурально сложив руки на коленях.

Фердуева сглотнула слюну.

– Сегодня не фыркали. Отчего?

Мастер стер капли влаги со лба.

– Разве я фыркаю?

– Еще как!
– без улыбки подтвердила хозяйка.
– Шумно! Я даже думала, не дурно ли вам?
– и, не зная зачем, уточнила: - Вы давно знаете Наташку Дрын?

– Сто лет.
– Мастер потянул замок молнии, вытащил из кармана куртки автомобильные перчатки.
– Завтра буду в половине одиннадцатого.

Фердуева хотела строго возразить - почему? Потом решила, что мастер не подчиненный, и вообще, ярить дельного человека - занятие пустое и ругнула себя за то, что слишком втянулась в ненужную игру. Она поднялась, приблизилась к входной двери, тронула не знавшими трудов руками стальные полосы.

– Если человек с головой, сколько времени понадобится, чтоб прогрызть такую дверь?

– Вся жизнь.
– Мастер глянул на часы с гирями. Фердуева отметила, что дверщик опаздывает и решила потянуть время в отместку.

– Я серьезно.

Дверщик властно отодвинул Фердуеву.

– Мадам, я спешу.
– Низкий голос пророкотал и затих под высокими потолками.

Фердуева поразилась - здорово ухнуло! Квартиры домов постройки начала пятидесятых годов больше подходят для обитания мужчин с низкими голосами, и еще заметила, что мастер ни разу не обратился к ней по имени-отчеству, предпочитая обходиться безличными, повисающими в воздухе словами, не адресованными никому конкретно: ...можно то-то?.. нельзя ли того-то?..

Дверь лифта захлопнулась. Фердуева стыла в дверях. Снизу тянуло холодом. Мадам! Тоскливо. Фердуева редко живала одна, и сейчас, по вечерам одолевали телефонными звонками, но все не то, не те... кавалеры не приносили успокоения, а от гульбищ Фердуева начала приуставать. Тридцатилетие встречала в расцвете сил и красоты, обеспечив себя на две жизни людские или на десяток инженерских, а счастье все плутало, не желая встречи с обладательницей квартиры-сейфа.

Лифт снова заскрипел на ее этаже, дверщик чертиком из табакерки выскочил из кабины.

– Забыл колпак!
– потянулся к вязанной шапке с пунцовой кисточкой на макушке.

– Я бы отдала, не стоило волноваться, - Фердуева чуть привалилась к косяку, выражением лица напоминая деревенских баб, провожающих мужиков в солдаты.

Фердуева стояла как раз напротив напольного зеркала в прихожей, отражавшего хозяйку во всей красе, получалось даже, что отражение переигрывало оригинал, да и мастер в зеркале смотрелся лучше, чем в жизни. Фердуеву окатило неясным томлением, уйти бы в зеркало, и навсегда притворить дверь за собой. Мастер ринулся к лифту, и Фердуева истолковала его поспешность, как укор, как выпад, как нежелание отправиться вместе с ней в зазеркалье. Злоба закипела мгновенно.

– Вот еще что... Я слышала укрепители дверей сами нередко их распечатывают потом... или наводят спецов-дружков, - сказала и пожалела, дверщик так глянул, что ноги Фердуевой, едва не подломились, что случалось редко и обычно только в минуты невиданных увлечений.
– Шучу...
– выдавила она, а про себя ужаснулась: точно наводчик, Господи, неужто меняться? Не могла Наташка Дрын гнилого человечка порекомендовать, не могла... или...

Апраксин держал себя в узде и ронял слова медленно, не отрывая взгляда от мучнистого лица Дурасникова, желтевшего подсолнухом над зеленым сукном стола. Апраксин еще в газете, до ухода на вольные хлеба, удостоился титула "разгребателя грязи". Потому и ушел. Не всем нравилось разгребание, и не всех утешало: особенно отвращали неподатливость и непонятливость Апраксина по части скрытых угроз, легкость, с какой жонглировал он весомыми фамилиями. Нельзя сказать, чтобы Апраксин не боялся, но еще более страшило превращение в чиновное ничтожество, угодливое, с маломощными или вовсе рассыпающимися в прах от ненужности мозгами, готовое всегда принять-стерпеть удар и само ударить.