Чтобы другие хорошо поели и выпили, они перевернут и распотрошат ресторан. Когда мистик нарушает это правило, он опускается очень низко, становится моральным реформатором.

Все помолчали; потом журналист сказал:

– Нет, это не пойдет! Он тратит деньги не только на пиры. А эти мерзкие пьесы? А женщины вроде этой Праг? Хорошенький отшельник!..

Сосед его улыбнулся, а другой сосед, пыльноватый, повернулся к нему, смешливо хрюкнув.

– Сразу видно, - сказал он, - что вы не видели миссис Праг.

– Что вы имеете в виду?
– спросил Пиньон.

Теперь засмеялись все.

– Он просто обязан быть с ней добрым, как с незамужней тетушкой... начал первый, но второй его прервал:

– Незамужней! Да она выглядит, как...

– Именно, именно, - согласился первый.
– А почему, собственно, "как"?

– Ты бы ее послушал!
– заворчал его друг.
– Марийяк терпит часами...

– А пьеса, пьеса!
– поддержал третий.
– Марийяк сидит все пять актов. Если это не пытки...

– Видите?
– вскричал как бы в восторге человек с яркими глазами. Марийяк образован и изыскан. Он логичный француз, это вынести невозможно. А он выносит пять актов современной интеллектуальной драмы. В первом акте миссис Праг говорит, что женщину больше не надо ставить на пьедестал; во втором - что ее не надо ставить и под стеклянный колпак; в третьем - что она не хочет быть игрушкой для мужчины; в четвертом - что она не будет еще чем-нибудь, а впереди - пятый акт, где она не будет то ли рабой, то ли изгнанницей. Он смотрел это шесть раз, даже зубами не скрипел. А как она разговаривает! Первый муж ее не понимал, второй до конца не понял, третий понемногу понял, а пятый - нет, и так далее, и так далее, словно там есть что понимать. Сами знаете, что такое абсолютно себялюбивый дурак. А он терпит даже их.

– Собственно говоря, - ворчливо произнес высокий, - он выдумал современное искупление - искупление скукой.

Для нынешних нервов это хуже власяницы и пещеры.

Помолчав немного, Пиньон резко спросил:

– Как вы все это узнали?

– Долго рассказывать, - ответил тот, кто сидел напротив.
– Дело в том, что Марийяк пирует раз в год, на Рождество. Он ест и пьет, что хочет. Я познакомился с ним в Хоктоне, в тихом кабачке, где он пил пиво и ел тушеное мясо с луком. Слово за слово, мы разговорились. Конечно, вы понимаете, разговор был конфиденциальный.

– Естественно, в газету я не дам ничего, - заверил журналист.
– Если я дам, меня сочтут сумасшедшим. Теперь такого безумия не понимают. Странно, что вы так к нему отнеслись.

– Я рассказал ему о себе, - ответил странный человек.
– Потом познакомил с друзьями, и он стал у нас... ну, президентом нашего маленького клуба.

– Вот как!
– растерянно сказал Пиньон.
– Не знал, что это клуб.

– Во всяком случае мы связаны, - сказал его собеседник, - Каждый из нас, хотя бы однажды, казался хуже, чем он есть.

– Да, - проворчал высокий, - всех нас не поняли, как тетушку Праг.

– Сообщество наше, - продолжал самый странный, - все же повеселей, чем она. Мы живем недурно, если учесть, что репутация наша омрачена ужасными преступлениями.

Мы разыгрываем в самой жизни детективные рассказы или, если хотите, занимаемся сыском, но ищем мы не преступление, а потаенную добродетель. Иногда ее очень тщательно скрывают, как Марийяк... да и мы.

Голова у журналиста кружилась, хотя, казалось бы, он то привык к преступлениям и чудачествам.

– Кажется, вы сказали, - осторожно начал он, - что вы запятнаны преступлениями. Какими же?

– У меня - убийство, - сказал его сосед.
– Правда, оно мне не удалось, я вообще неудачник.

Пиньон перевел взгляд на следующего, и тот весело сказал:

– У меня - простое шарлатанство. Иногда за это выгоняют из соответствующей науки. Как доктора Кука, который вроде бы открыл Северный полюс.

– А у вас?
– совсем растерянно обратился Пиньон к тому, кто столько объяснил.

– А, воровство!
– отмахнулся он.
– Арестовали меня как карманника.

Глубокое молчание, словно туча, окутало четвертого, который еще не произнес ни единого слова. Сидел он не по-английски прямо, тонкое деревянное лицо не менялось, губы не шевелились. Но, повинуясь вызову молчания, он превратился из дерева в камень, заговорил, и акцент его показался не чужеземным, а неземным.

– Я совершил самый тяжкий грех, - сказал он.
– Для кого Данте оставил последний, самый низкий круг ада, кольцо льда?