Я не обратил внимания, как с душераздирающим скрежетом трясся и ходил ходуном огромный торговый центр, не почувствовал, когда прямо сквозь меня пролетел огромный кусок штендера с нарисованным мультяшным динозавром, зазывающим народ прийти в кино 27 ноября. У меня заложило уши от ужасного грохота, перед глазами всё двоилось, и мелькали световые пятна, а руки тряслись, точно у припадочного.

До сих пор я отчётливо помню только лица людей. Каждое из них. Всё остальное – это страшная мешанина криков, детского плача, запаха гари и обожжённой плоти. Я бродил среди бушующего хаоса, точно машина, от одного тела к другому, стараясь не вглядываться в застывшие гримасы. В каких-то было сложно угадать человеческие черты, кто-то истошно кричал и звал на помощь, тратя последние силы, а чьи-то души я доставал и вовсе из бесформенного куска мяса. В огненном аду, разверзшимся среди бела дня, осталась частичка моей души – иногда мне кажется, что она всё ещё заперта там, она плачет от боли и скулит точно побитое животное.

С поверхности кофе на меня смотрело мёртвое лицо, левая половина его была сожжена до кости, правая скривилась в безмолвном крике. Я чертыхнулся и ткнул его ложкой – ужасная картина распалась на тающие хлопья и исчезла без следа. Каждый раз эти воспоминания бередят воображение, и день за днём они не тускнеют. Они навсегда поселяются в самых дальних уголках рассудка, чтобы в минуты тоски и душевной слабости напомнить о себе, показать свою ужасную, обезображенную натуру, напомнить мне о былых прегрешениях и ошибках, лишить меня сна и покоя.

Новичкам, собравшим первые души, в обязательном порядке выдаётся несколько выходных, чтобы окончательно решить готов ли ты к подобной ноше: уносить жизни забитых в подворотне прохожих; наркоманов, решивших пустить по вене на пару грамм больше обычного; придушенных подушкой нежеланных младенцев; заблёванных пьянчуг, забывших повернуть вентиль газовой плиты, и незадачливых пешеходов, чьи внутренности на долгие метры размотаны по асфальту.

Кто-то все эти дни предается беспробудному пьянству, тщась найти забытье в алкоголе, а некоторые ищут утешения у доступных женщин. Есть те, кто замыкается в себе и пытается найти ответы на терзающие их вопросы в своём сознании, и единицы – желающие обрести их в вере. Некоторые собирают всех-всех родных и близких, на что времени раньше недоставало – уж теперь-то они знают цену отмеренным срокам.

На следующий день, проснувшись ещё до рассвета, я долгое время лежал без движения и смотрел в потолок. Там, во сне, весь этот ужас повторялся снова и снова, только вот лица случайных людей менялись на моих друзей и членов семьи, а я кричал и метался меж ними, убеждая их бежать прочь. Другой раз я сам до хруста вдавливал кнопку детонатора, наблюдая за взрывом откуда-то со стороны. Самыми лёгкими при этом оказывались сны, в которых и моё тело разрывало на мелкие куски, купало в волнах пламени, заваливало обломками: так, по крайней мере, после этого взрыва боли не приходилось мириться с ужасной реальностью.

С другой стороны, в самой реальности было ничуть не лучше – и первое время я пытался снова заснуть, ну до того страшные плясали тени по стенам, такие душераздирающие крики ещё звучали в ушах. И я знал, что с каждым днём их будет всё больше и больше. Чёрт знает, почему, но самой удачной идеей казалось сейчас, подобно древнеримским врачевателям, лечить подобное подобным.

Я сбросил одеяло и осторожно освободился из Сашиных объятий. Ночью она отдавалась с отчаянной страстью, будто стараясь прогнать, выдавить из себя терзающие страх и переживания. Помню, как, целуя её, ощущал на щеках солоноватый привкус, как она льнула навстречу каждому прикосновению… До самого утра обнимала меня так крепко, точно боялась, что и я могу исчезнуть, раствориться точно ночной морок. Сейчас же она едва слышно посапывала, на губах её играла лёгкая улыбка, а разноцветные локоны разметались по всей подушке.

На её левой лодыжке, выскользнувшей из-под одеяла, было вытатуировано замутнённое зеркало, покрытое причудливой сетью трещин. В верхней части зеркала виднелся чей-то силуэт, барабанящий в холодную гладь откуда-то изнутри, с той стороны. По пути домой Саша, прижавшись к моему плечу, рассказывала, что в каждой татуировке для неё крылся особенный смысл. Например, набитые вокруг пупка часы, где вместо цифр были человеческие кости, а вместо стрелок – две зазубренные косы, показывающие 17:24 – точное время, когда в их машину с родителями врезался потерявший управление на заснеженной трассе грузовик. Погибли мама, папа, младший брат и даже старый джек-рассел терьер, которого Саше подарили на четырнадцатилетие. А вот о том, что значило это зеркало, я от неё так и не добился ни словечка.

Я собрал разбросанную одежду, тщательно и недоверчиво осмотрел её на предмет пятен крови и грязи, прощупал каждый клочок дважды, и всё равно решил бросить её в стирку. Снова нахлынуло то пакостное ощущение, словно выпачкан с ног до головы. Я быстрым шагом добрался до ванной, повернул вентиль с холодной водой до упора и сунул голову под ледяной поток, потом выскочил, отряхиваясь и фыркая, и долго, до ломоты в зубах пил воду из-под крана, зачерпывая горстями. Совладав с приступом паники, я оделся и, стараясь не шуметь, принялся искать телефон и ключи. И не сказать, что я топал словно какой-то слонопотам, но из кровати донёсся сонный голос:

– И куда это ты собрался? Ещё только… который час?

– Восемь утра, среда, самое подходящее время чтобы немного поработать, совершить небольшой моцион за душой-другой.

– Забей! Нам положено ещё несколько выходных. Если уж хочешь совершить моцион – пройдись до кухни, раскупорь бутылочку вина или на худой конец замути кофе в постель! Выходить на работу – это совершеннейшее безумие и самая большая глупость, которую ты можешь совершить. С тех пор, как решил связаться со мной.

– Ты – моя первая удачная глупость, – усмехнулся я.