— Скажите мне, Брисскорн, — Мок подсунул портсигар собеседнику, — где я могу найти Эрвина?

— Он должен быть дома, — молодой человек, не глядя на Мокко, вытянул папиросу из-за резинки.

Мок знал, что Брисскорн лжет, что он сделал ребяческую шутку, как когда — то, когда — как ему рассказывал Эрвин — его спросил латинист Пехотта, где в этом предложении есть сказуемое, он ответил, что между словом, начинающим предложение, и точкой. Мок был уверен, что Брисскорн врет, потому что ищущий его дядя начал бы с дома, а не с этой парной, наполненной печеньем, кофе и теплыми густыми ликерами; об этом знал бы каждый, кто был бы в курсе побега Эрвина, а следовательно, говоря: «Наверное, дома», гимназист сказал: «Я знаю где, но вам не скажу».

— Мой дорогой господин Брисскорн, — Мок уставился на собеседника, — вы знаете, что профессор Пехотта — мой коллега с студенческих времен? И это хороший коллега, почти приятель. Мы много пережили, много выпили пива на собраниях студенческих товариществ, не раз и не два потели от страха на университетском жюри, когда профессор Эдуард Норден смотрел на нас, выбирая другую жертву, которая будет анализировать метрически какой-то хор из Плаута… Да… — он раскрошил ложечкой яблочный пирог. — Мы были приятелями, как вы и Эрвин, мой племянник, мы были верны друг другу, никто из нас не сдал бы другого… Но если бы Фердинанд Пехотта искал в те давние времена своего родственника и приятеля, чтобы поговорить с ним и предотвратить какую-то глупость, я бы нарушил слово, данное Пехотте…

— Господин советник думает, что я предам приятеля под влиянием столь интересного предложения? — Брисскорн крутил в длинных пальцах очередную папиросу. — Я знаю, что Пехотта меня ненавидит и скорее расстанется с вами, чем перестанет меня мучить…

— Вы меня оскорбляете, — Мок допил кофе, встал из-за стола и осторожно потрогал флакон в кармане пальто. — Вы сомневаетесь в моих словах… Вы умны и хорошо поняли мое предложение, но вы думаете, что я хочу обмануть вас, что я мелкий мошенник, скрытый обманщик, верно? Знаете, молодой человек, что такое дружба между мужчинами?

— Эрвин у Инге Генсерих, — сказал Брисскорн и раздавил в пальцах незакуренную папиросу. Светлый табак «Джорджия» рассыпался на мраморную столешнице.

— Благодарю вас, — Мок подал ему руку. Гимназист схватил ее и крепко пожал.

— Мужская дружба и мужское слово — это, пожалуй, что — то самое надежное в мире, — сказал Брисскорн. — Я верю вам, господин советник… То, что я выдал, где Эрвин, не заставит нашу дружбу погибнуть…

— Самая верная в мире вещь, — Мок покрутил в пальцах шляпу, — это смерть. Напиши так своей Лотте.

Мок не должен был никого спрашивать, кто такая Инге Генсерих или где живет. Он знал прекрасно флигель на Гартенштрассе, 35 за галантереей Хартмана. Именно там жила эта известная художница, которая — как помнил Мок из картотеки — десять лет назад появилась в силезской столице. Сначала она начала тут искать счастье как модель. Славилась тем, что — если она согласилась какому-нибудь художнику позировать — это было однозначное согласие на разделение с ним ложа. Однако «да» не произносилось слишком часто и зависело во большой степени от оплачиваемого ей гонорара. Поэтому неудивительно, что красивая, загадочная и скрытная Инге была моделью и музой только самых богатых художников. Одному из них, некому Арно Генсериху, автору сюрреалистических подводных пейзажей, Инге дважды ответила «да» — раз, вскоре после того, как он был представлен ей, второй раз — у алтаря. После шумной свадьбы молодая пара поселилась на Гартенштрассе, 35 и более года продолжала после свадебной ночи вечеринку, к ужасу и ярости мирных и трудолюбивых соседей. Там Мок впервые увидел Инге, когда в 1920 году был вызван своим тогдашним шефом, оберполицмейстером из пятого округа, на акцию успокоения дикой пьяной оргии, которую устроили молодые супруги. Моку тогда тяжко далась живописная страсть присутствующих на вечеринке гостей. Он проклинал артистические таланты джентльменов и дам, которые, запачканные морфином, разлили краски и своими голыми телами смешали их на палитре пола. Мок схватил тогда Инге в объятия, накрыл ее одеялом, а потом начал тяжелую борьбу, чтобы ее вывести из квартиры. Еще сегодня, проходя мимо галантереи Хартмана, он почувствовал ее зубы на своей руке, все еще видел, как она вылила на его костюм из дорогой польской бельской шерсти ведро синей масляной краски, которой ее муж пытался передать меланхолию подводного пейзажа. Мок также вспоминал себя, как будто с отдаления, в замедленном темпе, когда он поднимал кулак над стройной головой Инге и наносил удар.

Он отринул печальное воспоминание об издевательствах над арестанткой и направил мысли на более позднюю судьбу Инге. Он вспомнил другой вызов, осеннюю ночь и кресло, в котором Арно Генсерих добровольно закончил свою жизнь сразу после того, как увидел свою жену, обнимающую стройными бедрами обритую голову атлета из цирка Буша.

Мок стоял на лестничной площадке и отворил окно. Несмотря на холод он чувствовал струйки пота, стекающие ему за хирургический корсет. На небольшом дворе, в свете газового фонаря катались дети. Их радостный крик вспугнул стаю ворон, которые оккупировали крышки мусорных баков, и накладывался на два скрипучих отголоска. Первый из них издавал заточник — он расставил во дворе управляемую педалью машину и заточил ножи, которые скоро вонзятся в мягкие животы рождественских карпов. Второй скрежет доносился из-под помпы. Девочка в заштопанном пальтишке качалась на ней, наполняя ведро, а слишком большие на ней ботинки хлопали каблуками на утоптанном снегу в ритм скрипению заржавевшего устройства. Из старого, лишенного крыши сарая в самом конце двора выходила струйка дыма. Двое детей, переодетых индейцами, воткнули в клепку сарая четыре палочки, а затем развесили на них залатанное одеяло. Таким образом возник вигвам, в центре которого горит костер. Через некоторое время из вигвама донеслись дикие крики краснокожих.

Мок поднялся по лестнице и освежил в памяти дополнительную информацию об Инге. Вернисажи, во время которых ее идеальное тело было обернуто только бархатным плащом, ее любовники — представители всех профессий, ее разрозненные образы, которые нарушали сон мирным вроцлавцам, и ее картотека в архиве комиссии по наркотикам — все это Мок теперь деловито собирал в укромных уголках мозга, как оружие против хитрого противника. На полу у двери Инге кто-то стоял. Советник одной рукой достал револьвер, другой зажег зажигалку. Огонек осветил коридор. Мок спрятал старый «вальтер» в карман, а освободившуюся от его тяжести руку он протянул стоящему мужчине.

— Хорошо, Майнерер, — вздохнул Мок. — Вы тут, где должны.

Майнерер молча протянул ему руку. В тишине зимнего дня, в сумраке лестничной площадки были слышны женские стоны, которые не могли заглушить крики индейцев. Эти звуки доносились из-за двери Инге Генсерих. К этому присоединился пронзительный скрежет пружин кровати.

— Это мой племянник? — спросил Мок. Не дождавшись ответа, он с заботой посмотрел на Майнерера. — Вы устали. Завтра у вас выходной. Послезавтра приходите ко мне на восемь на инструктаж… Вы хорошо выполнили задание. Мы закрываем дело Эрвина Мока. С этого момента вы ведете с нами дело «календарного убийцы».