С этим напутствующим экскурсом, позвольте пустить Вас по следам нашего героя; не переживайте, я буду присматривать за Вами, давать разъяснения в трудных местах, а если кой отрезок выдастся на Ваш взгляд тернистым, а по мне – низкой возвышенностью, то не обессудьте, преодолевать его вам придётся под спудом моего томящего молчания, но всегда помните одно: подоспеет новый фрагмент текста и в нём, мой голос снова примется направлять и поддерживать. Можете, конечно, вопрошать, мол «От чего же ты отговаривал не опираться на чужие подпорки, когда сам тут всучиваешь нам свои собственные костыли? Якобы твои лучше, чем у всех остальных?», но не за этим ли, да и вообще любым сомнением кроется взаимность читателя и автора? Хотите – проникайтесь; тут же извольте – просто закройте и не читайте; я не приговариваю и не принуждаю. Книги – это нечто деликатное и заглатывать их без йоты сомнительности то же, как полностью вверить себя чужой воле, совершенно забыв о собственной, а мне этого не нужно. Я жажду от Вас, мои дорогие, самостоятельности в тех же вопросах, которые подстрекали меня на каждый эксперимент; мне хочется прознать, верны ли были те или иные повороты. Жаль их конечно не застать, но если кто-то пустится по той же колее, что и я, тогда ему останется лишь одно – сверяться со своими и уже Вашими размышлениями. Так что считайте мои «костыли» тем же вызовом Вашим собственным мыслям, Вашей самостоятельности, не более.

Всё, чего только и смею просить – пусть сказанное здесь воспримется не как чужая, но глубоко личностная история; хочется, чтобы блики на моей глади судьбы запечатлелись и в Вашей собственной истории, тем самым пробудив новых экспериментаторов в этом до ужаса скучном мире потребителей.

Эксперимент #1

Всё началось в конце семнадцатилетнего возраста. Тогда я уже заканчивал школу и после экзаменов должен был поступить в университет. Вопрос с армией я тогда не рассматривал, хоть и обладал всеми необходимыми параметрами: достаточно – не побоюсь такого эпитета – изысканным телом. Конституция была мезоморфична и астенична, другими словами, у меня преобладали черты хорошо сложенных мышц и отчётливо проступающих мускулов, да в сочетании с ростом под сто восемьдесят пять сантиметров такое сочетание порождало поистине дивного молодого человека в рассвете своей юности. Не смотря на облик Аполлона, меня не тянуло растрачивать его на армейские упражнения, но вместе с этим, я не пренебрегал юношеской силой на свободе, вдалеке от каких-то секций, кружков занятости и прочего бреда, в которые наведываются от незнания, куда-бы влить бурлящую внутри молодость. Ежедневно я занимал себя велосипедными поездками, походами на близлежащие горы или простыми пробежками, словом, юность звала меня использовать врученные мне дарования по максимуму, чем я, собственно, и занимался.

Радости странничества по горам, где-то в отдалении от шумного города не могли выйти мне боком. Одиннадцатый класс далеко не шестой и не седьмой, когда единство однокашников начинает разделяться на маленькие группки, каждая из которых обращается оплотом какого-то одного типа мышления, а все входящие в неё становятся отрезанными от остальных, ублажая себя родством мысли с такими же, как и ты сам. Последний школьный год отходит от подросткового влечения к индивидуальности и снова сращивает былые разрывы. Одноклассники вновь начинают активно общаться и строить планы на будущее; отщепенцев или попросту говоря «белых ворон» в последний год почти не сыскать, однако не везде устанавливается такая идиллия и где-нибудь, да найдётся такой вот «особенный», встающий единству поперёк дороги. Таким вот «особым» кадром был я, но не потому, что был ведом детской страстью показать свою непохожесть на остальных, наоборот, зачастую я стоял на общении и том, чтобы как можно дольше вести разговор, но вся специфичность раскрывалась в характере моей общительности. Манера не только беседы, но и поведения напоминала ребячливого, впервые выбравшегося в горы, сайгака. Пока все спокойно шли, я носился рядом от дерева к дереву, приветствовал каждого встречного и вёл себя вульгарнее, чем весь вместе взятый цирковой коллектив, оказавшийся вне своего пристанища. Кому-то такая активность покажется не совсем «нормальной», но именно в противовес этой – как считал и продолжаю стойко считать – никудышной нормальности я вёл себя таким образом. Все пестрили деловитостью и взрослостью, что по сути было откровенным притворством; своими повадками мне хотелось вновь пробудить в моих друзьях дух детской открытости, той лучезарности, которую, как мне казалось, удавалось как-то поддерживать моими действиями, но попытки в итоге оказались тщетными.

В один момент я забросил эту затею, да и не потому, что сам отчаялся, а из-за отношения, которое сложилось обо мне у окружающих. «Эй, не желаешь ли покорить это деревце?» или «Посмотри какая девка, спорим наш чудак с лёгкостью с ней заговорит», ещё вариант, когда звучало что-то вроде «Посмотри-ка чем они занимаются, расспроси их», – «Но зачем, что тебе это даст?», – Не важно, просто… Иди и сделай это, вот и всё». Я шёл и делал, при чём, ясно понимал в такие моменты, что меня используют как куклу, как игрушку, чтобы развлечься, посмеяться и взбодриться, но останавливаться и не делать я тоже не мог. Нравилось само чувство открытости, отсутствие зажатости, коих качеств как раз не ощущалось в моих приказчиках. Всегда взволновывала эта лёгкость при общении, хоть и представало всё как цирковое представление. Однажды, когда я более решил не потакать таким низким желаниям моих «друзей», я всё равно не сумел избавиться от образа ребёнка с рядом стоящими «взрослыми». Что-то продолжало поддерживать во мне убеждённость, будто я допытываюсь от окружающих не тех же детских отношений, как в раннешкольном возрасте, а чего-то совершенно иного. И с этой задумчивости началось то, что повлекло за собой превращение пышущего энергией мальчугана в скелетообразное и изнемождённое существо.

Тогда я не читал, – да что там «не читал», даже не знал! – такого философа как Шопенгауэр. Что и говорить, я совсем тогда не любил читать, ведь кто будет предаваться умиротворению в чтиве, когда его тело взывает вырваться затхлой квартирки, да пробежаться по горным лугам. Будучи ещё не начитанным, не зная, что такое категории и каково их предназначение, однако поздний я, наделённый рефлексирующим сознанием смог оправдать мои непонятные на семнадцатилетний возраст поползновения. Я рождал в окружающих смех и это главное, за что стоит ухватиться. Когда школьник становится студентом, изменяется не только его положение в обществе, изменяется и образ его личности. По окончанию школы, в нас мало чего-то от себя, большинство фундамента и всего на нём выстроенного даётся родителями, друзьями и учителями, но тем не менее, даже с участием посторонней помощи, возделывается образ, какая-то фигура, обладающая своими индивидуальными особенностями. Грубо говоря, чем дольше человек получает какой-то опыт, тем больше он предстаёт в виде категории, какого-то сосуда. Единственное отличие сосуда-предмета и сосуда-человека в том, что содержимое первого всегда просто представить; если утрировать, то для определения наполненности вещи нужно всего-то открыть крышку, заглянуть внутрь и готово, всё как на ладони. С человеком такой приём провернуть не получится, ибо мало того, что «крышку» отвинтить не удастся, так ещё и не поймёшь, как правильно смотреть и в этом последнем кроется главная проблема межличностного общения: прежде чем понять другого, сперва стоит понять самого себя. Многие так и хотят достучаться до окружающих, но не могут этого сделать как раз по причине незнания самих себя. И меня постиг этот рок, ведь именно это я и вершил своим ребяческим подходом к миру. От Шопенгауэра я узнал одну интересную идею о категориях. Если человека представить как формирующуюся личность и общность, включающую в себя невесть какое содержимое, то это ничем не отличимо от той же категории, которую пока ещё слабо изучили. Нам могут быть отлично известны такие понятия как вселенная, добродетель, субстанция, их описывает не одна книга, поэтому стоит взять томик «Этики» Спинозы или «Метафизику» Аристотеля, как тут же станешь всеведущим. Но столетие за столетием, стоило прогрессу продвинуться немного вперёд, среди старых заключений учёные тут же находили чёрные пятна, какие-то вещи, которые пока нельзя было описать, но возможно было увидеть. Шопенгауэр высказал такую гипотезу, что, сталкиваясь с чем-то неизвестным, мы стараемся скрыть наше невежество либо смехом, либо страхом. К примеру, выступающий на сцене актёр, одетый в совершенно не подобающий его роли костюм может ввести публику в смехотворное замешательство: «Словно циркач на праздничном балу», могут вопиять зрители, но это если всё обстоит комедийно; другое отношение, хоть и слабо отличное от первого, будет при появлении фигуры, которая среди юмористических персонажей даёт знать о себе, как о каком-то мрачном призраке. Поневоле сложится впечатление, будто в постановку закралось нечто, никак не прописанное в сценарии, но оно всё же здесь, а значит, ошибки быть не может, всё идёт так, как задумывалось и, если у кого-то решит пробежать холодок по спине или кровь начнёт стыть от ужаса, значит и актёру, и постановщику удалось достичь задуманного эффекта. Но что остаётся несчастному зрителю, кроме как не защищаться, пытаясь прикрыть свой страх маской смеха3. Он попытается разбавить своё гнетущее состояние какой-то шуткой или тупым юмором, но от правды всё равно никуда не деться, а воля укрыться за личиной шутника будет лишь отсрочкой уже начавшего созревать в нём чего-то нового.

Но как я сказал ранее, меня даже под дулом пистолета было трудно заставить что-то прочесть, тем более такую философскую литературу. Я старался собственными силами настигать нужное мне знание. Я был тем, кто полагался лишь на собственный опыт и как ещё мне было его отыскивать, как не своими же действиями. На подсознательном уровне я чувствовал в человеке тайну и хотел проявить её подобно комедийному актёру. Пока все были как на одно лицо, совершали одни и те же воздержанные манипуляции, я всегда старался растормошить окружающих каким-то неподходящим для ситуации моментом: то начну громко разговаривать на какую-то щепетильную тему, то стану до того подвижным, что буду напоминать энергичную детину среди престарелых; все эти действия, выбивающиеся из траншеи нормальности, никогда не были направлены на меня самого, мне не хотелось заявлять «Смотрите каков я, до чего особенный и непохожий на вас, скучных и простодушных!». Нет, говорю откровенно, такие мысли никогда меня не наводняли. Преследованию подвергалось другое: чтобы окружающие, будто бы глядя на выбивающееся из привычного, смогли заметить какой-то скрытый режиссёрский посыл, почувствовать задуманное невидимым сценаристом, ведь наша жизнь слабо отличается от фильма, где упор всегда делается на проявление у зрителя определённого ощущения. Триллер будоражит волнение, драма – грусть, комедия – смех и от последнего, я и решил отталкиваться таким вот нетривиальным методом, через себя и свою ребячливость, постараться озарить задуманное Создателем истинную мистерию человека, сокрытую под покровом телесности.

Но увы! Только горе и разочарование повстречал я на этом пути. Люди как смеялись, праздно вставляли пару колких фраз и больше не обращали внимания на прыгающего перед ними шута, так и продолжили относиться к нему с тем же пренебрежением; сперва выделяющийся из общей массы комедиант становился таким же привычным, как и многое другое. А если что-то становится частью повседневности, чем-то самим собой разумеющимся, то ни до какой-то там тайны человеческого бытия уже не выйдет дознаться.

Сейчас я просто диву дивлюсь: какие же люди слепцы! Появись перед нами сказочные персонажи и мифические герои, они ведь тоже будут казаться далеко не привычным, мы будем благоговеть перед ними, уделять им куда больше внимания, чем всему остальному, ведь это «остальное» есть обыденность, а они, наши фантастические фантомы, словно ложка мёда пресном завтраке; мы бы стали до того свежими и ободрёнными, если бы не одно но – склонность человека облачать события в сансару повседневности. Здесь не может быть исключений и это, пожалуй, худший из человеческих законов, если дело касается того, чтобы за короткий срок увидеть в пока ещё чём-то новом то, что не растворится в череде монотонности суток. Встань перед нами Ахилл, мы сразу же поймём, что перед нами не просто человек, а богочеловек, само собой, не без некоторых размышлений, но сам факт, что это некто точно выбивающийся из общепринятых рамок и таящий в себе секрет человеческой природы, не будет никаких сомнений. Так от чего столь невежественно, слепо и глухо тот же «аналитик» Ахилла подходит к прыгающей перед ним цирковой зверюшке, броско одевающейся или странно выглядящей личности?! Нет в этом величия, нет в этом и героичности, но не каждое событие и явление должны обладать такими возвышенными чертами, не всему, что проводит истину уготовано являть себя как что-то прекрасное, ведь не многие располагают высоким положением в обществе или звучащим именем, однако их малый статус едва ли мешает донесению до человечества скрытого в них знания. Абсурдность и нелепость – вот верные спутники тех, кто чувствуют в человеке глубину, сакральную сущность, которая пока не обнаружена, но готова вырваться. Нужно лишь верно подобрать инструмент выведения и посмотреть под правильным ракурсом, а остальное изучение, – уверяю вас, – пойдёт как по наитию.

Раздосадованный своим, пожалуй, самым первым экспериментом, я впал в уныние и со временем, от некогда открытого и радующегося любой мелочи юнца осталась хладная ко всему, к тому же и скупая на разговоры, ничем не отличимая от своих сверстников, душа одиннадцатиклассника.

Эксперимент #2

Время шло, экзамены были сданы, документы в университет поданы и к концу летнего сезона я уже мчался на всех парах в другой город. Это был прорыв в мир самостоятельной жизни, больше никаких родительских ограничений, никаких принуждающих формальностей вроде «Ужин ровно в восемь часов», «Трапезы всегда справляем все вместе и никак иначе», «Уборка каждые два дня и это не оговаривается» и т. д., все эти установления пошли в пекло и я был безумно счастлив. Обосновавшись в однокомнатной квартирке со скудным наполнением, мне едва виделось нужным как-то менять интерьер. Шкаф, пара полок, небольшой компьютерный столик в уголке зала, пара табуретов и стол со стоящей на нём микроволновкой; прибавляя сюда холодильник, столовый гарнитур и пространство прихожей я считал это достаточным для того, чтобы полностью отдаться чему-то ещё, не задумываясь о физическом существовании. И в этом была главная трудность: новый город, новое место обучение, потенциальные знакомства и ещё не заделанные друзья – столько дел было уготовлено, но в глубине души, я понимал, что не ради этих мирских радостей покинул родительские пенаты. Настоящая цель моего отрыва от попечительства старших для меня всё ещё оставалось неведомой. Словно бы университет был не главным, а чем-то второстепенным, всего лишь доводом логики, мол «Не зря же ты переехал, само собой, университет – твоё предназначение», которому я не особо-то доверял. Слова разума пронизывала ложь и решив докопаться до истины, я стал идти методом by trial and error4.