В подвале был единственный постоянный источник освещения — слуховое оконце, располагавшееся почти на уровне земли. На ночь мы прикрывали его плотной циновкой, сплетенной Бякой из стеблей черемши. Из-за этого в помещении ощущался резкий запах этого растения. Не сказать, что чесночный, но близкий к нему.

Окошко прикрыто. Я прекрасно вижу грубую ставню. А ведь видеть не должен, ведь в это время суток тьма в подполе стоит столь монолитная, что ее можно ножом на куски нарезать. Развеять ее может только клетка со светляками, но сияние от нее холодное и слабое, совсем не похожее на такое освещение.

Повернувшись, увидел причину необычной иллюминации. На сосновом чурбаке стояла глиняная плошка, заполненная маслом или другим горючим веществом. На фитиле, приподнятом над поверхностью, вытягивается язычок огня. Света он дает немного, но помещение небольшое, этого достаточно, чтобы разогнать мрак по углам.

Бяка, склонившись, протянул мне кружку:

— Пей, Гед. Все пей. Не разливай, как в прошлый раз. Это стоит целых пятнадцать квадратиков.

— Пятнадцать квадратиков? — нахмурился я. — Это должно быть золотом, но оно почему-то воняет навозом.

— Это не из навоза делается. Это особые специи, корни и цветы. Это Балесса для тебя заваривает. Ты должен выпить все.

На вкус зелье оказалось ничуть не лучше, чем на запах. Но пятнадцать квадратиков — это мощный аргумент. Морщился я, конечно, сильно, но добил до последней капли, после чего взмолился:

— Воды нет? Запить?

— Воду Балесса сказала после зелья не давать. Хочешь солониной зажевать?

— Да я эту гадость твоими ушами зажевать готов!

— Как же это хорошо! — обрадовался Бяка. — Ты хочешь есть. Когда умирают, есть не хотят. Значит, ты не умрешь. Я рад.

— А уж как я рад… Что со мной случилось? Что за болезнь? — спросил я, уже чавкая с такой жадностью, будто ни разу в жизни еду не видел.

— В реке очень холодная вода. Ты очень слабый, тебе нельзя мерзнуть. Балесса говорит, что, когда слабый мерзнет, в нем открывают невидимые двери для злых сил. Наверное, они с демонами пришли, когда было нашествие. И так и остались у нас. А некоторые говорили, что ты мор с собой принес. Боялись к тебе подходить. Но ты не покрылся язвами, и все успокоились.

— Я тут что, третий день валяюсь?

— Да. Третий.

— Плохо. Откуда у тебя столько квадратиков?

— Когда я понял, что ты сильно заболел, я рыбу отдал Мегере, а все мозги и печень продал. Квадратики на лекарства, а рыба в счет будущих дней. Я боялся, что нас выгонят назад в сарай. В сарае слишком холодно и сыро при дожде, тебе туда нельзя.

— Спасибо, Бяка, ты все сделал правильно. Сколько корзин вышло?

— Семь. Мы еще четыре дня можем ничего не сдавать. Наверное.

— Почему «наверное»?

— Я плохо очень считать умею, — потупился Бяка.

— Это исправимо, я тебя научу.

— Правда? Это будет хорошо. Тех, кто умеет считать, трудно обманывать. Они сами все жулики.

— Насчет жуликов не обобщай. Но ты сосчитал все правильно, значит, у нас есть еще четыре дня в запасе.

— Может, даже больше. Раз ты пришел в себя, тебя можно оставлять одного. Теперь ты себе в бреду не навредишь. А я буду работать.

— Опять черемша? Ты забыл, что ли? Мы же победители, а победители не занимаются черемшой.

— Нет, не черемша. Рогоцвет пошел, сейчас все на нем работают, даже шахтеры, — сказал Бяка так буднично, будто я обязан понимать, о чем речь.

Но я, естественно, вообще ничего не понял, о чем и сообщил:

— Какой рогоцвет? Ты о чем сейчас?

— Разве не знаешь?! — изумился Бяка. — А, ну да, ты ведь недавно тут. На левом берегу Черноводки растет много рогоцвета. В конце весны он зацветает. Несколько дней цветет, а потом все, нет цветов. Цветы — дорогая специя. Это почти самое дорогое, что тут можно добывать легко. Их ведь обрывать любой сможет. Пока он цветет, все работы прекращаются. Даже в шахту никто не ходит, все на рогоцвете. Даже патрульные рвут рогоцвет. Эш бы тоже его рвал, но кому-то ведь надо здесь оставаться. Пусто здесь сейчас, нет почти людей. Все на левом берегу. Вот и я там буду рвать рогоцвет. Никто не прикажет нам ловить рыбу. Рыба может подождать, а рогоцвет не ждет. Припасы есть, фактория не будет голодать.

— Вот теперь понятно. Сезонная работа, значит. Я не уверен, что завтра смогу что-то собирать.

— Тебе и не надо. Тебе лежать надо. Вон у тебя глаза сами закрываются. Спи, тебе надо много спать.

Проснулся я уже поздним утром. Плошка с маслом не горела, но пробивавшееся через отверстия в циновке солнце давало знать, что рассвет остался далеко в прошлом.

От вчерашней слабости, не дававшей руку поднять над головой, остались лишь отголоски. Но их хватило, чтобы я осознал — подвиги сегодня мне противопоказаны.