– Да нет,– ответил я, – кажется, это они нас не любят.

О литовцах я знал немногое. Но по месту рождения мне был известен один эпизод. Советские террористы – отец и сын Бразинскасы – угнали пассажирский самолет Батуми-Сухум. Во время захвата была убита девятнадцатилетняя стюардесса Надежда Курченко, воспитанница ижевского интерната. Ее именем в нашем городе назвали одну из улиц.

Террористов скрутили, когда самолет сел в Анкаре. Но турецкие власти не выдали их Советскому Союзу. За совершенные преступления они отсидели всего два года. После освобождения перебрались в США, получили вид на жительство и обосновались в Калифорнии. Старший Бразинскас дожил до глубоких седин. Издал автобиографическую книгу, его приглашали на телевизионные интервью. Неизвестно, сколько бы еще он протянул, пересчитывая вечера в своем блаженном сенильном полоумии, если бы в один из дней его не укокошил бейсбольной битой собственный подельник-сынок.

– Так вы бывали в Литве? – спросил я Бекку.

– Да, – сказал она, – года два назад. Мы с кузиной путешествовали по Литве, Латвии, даже посетили Россию.

– Вы были в России? – удивился я. За все дни она и словом не обмолвилась об этом! – А где именно?

– В Санкт-Петербурге.

– Вам понравилось?

– Даже не знаю, там было жутко холодно, – поеживаясь от воспоминаний, сообщила Бекка.

– Когда же вы ездили?

– В январе.

«В январе, – разочарованно подумал я, – зачем строить планы на Россию именно зимой, если первые ассоциации со страной: снег, Сибирь, морозы?» Впрочем, для человека, запивающего противопростудные снадобья чаем со льдом, в этом, наверное, нет ничего алогичного.

Уже больше недели я жил в лагере. В коллектив за это время, мягко говоря, не влился. Мы были слишком разными, к тому же я не владел английским. Приехав лишь с базовым его знанием, я был уверен – этого хватит, чтобы добраться куда следует и не заблудиться. Я и не предполагал, с какими трудностями столкнусь после. Без полноценной речи личность меркнет, растворяется, как краска в уайт-спирите, теряет себя. Тяжело быть взрослым человеком со словарным запасом ребенка. Не выходит из такого ни хорошего слушателя, ни рассказчика – ты не понимаешь, что тебе говорят другие, и собственные мысли доносишь искаженно, сбивчиво, медленно. Постепенно тебя перестают слушать, тебе перестают рассказывать – ты просто остаешься один. Но они не оставляют тебя в покое, теперь ты вроде как чужак – белая ворона. Тебя пытаются зацепить, придраться к тебе, подколоть.

Прекрасно осознавая, что нужно хорошо клеваться, чтобы не быть заклеванным самому, я и этого делать не мог. Шутить в ответ не получалось. Дать адекватный отпор зубоскальству, совершенно не владея палитрой интонаций, не зная шкалы ругательств, оказалось непосильным – подбирая крепкое словцо, я не улавливал его градус и был как неумелый повар: то недосаливал бульон, то превращал в мертвое море. Да и как же тут угадаешь? Стоит Спенсеру сказать гадость, и все молчат, будто он ни выдал ничего такого, стоит мне угостить Спенсера одним из его же собственных оборотов, Роб и Сью принимаются неодобрительно гудеть, будто я перегнул палку. Я все ощутимее чувствовал неприязнь с их стороны, поначалу она проскальзывала лишь в мелочах, но со временем приобретала все более отчетливые черты. Между мной и другими поднималась стена, а может быть, разверзалась пропасть. И если пропасть, то иногда мне казалось, что я стою уже на самом краю.

О наших отношениях Кларки ничего не знали – работали мы все вместе, прикидываясь дружной командой, день за днем убирали trash, garbage, litter и rubbish /мусор/. На этот раз наводили чистоту в домиках – подметали полы, протирали пыль. Говорят, совместный труд сближает, в случае со Сью все было c точностью наоборот. Она изводила меня с самого утра. «Подмети здесь, вынеси мусор, передвинь стеллаж!» При этом Сью как будто забывала, что кроме нас двоих в домике находится еще три человека. Я был совсем не против того, чтобы ей помочь, но она не просила о помощи, она указывала мне, что делать. Не знаю, кем она себя возомнила, только я всерьез забеспокоился, что следующий стеллаж передвинется ей на ногу.

Спенсер и Робби явно считали Сьюзан симпатичной. По американским меркам она, наверное, стройна, по нашим – полновата, задница у нее даже чрезмерно полновата. На лицо она ужасна – похожа на кролика. Волосы – бесцветные, лоб усыпан веснушками так, что кажется, будто это сходит кожа, обгоревшая на солнце. Спенсер постоянно с ней заигрывает. Она же проявляет явную симпатию к Робби. Вообще довольно легко сходится с людьми, впрочем, ей это ничего не стоит – дурочкой прикинулась и готово. Меня все время подрывает крикнуть ей – Заткнись! – после ее поросячьих взвизгиваний:

– Oh, really?

– Are you kitting me?

– Oh! I love this song!

За обедом Сьюзан ест пищу, откусывая от нее кусочки своими кроличьими зубами, и постоянно при этом подергивает носом, я бы даже сказал ноздрями. Как кролик. Хотя кролик – существо, конечно, во всех отношениях куда более приятное, чем Сьюзан. Всегда после еды, продолжая сидеть за столом, она начинает ковыряться в зубах и где-то во рту, причем сует свои пальцы так глубоко, что кажется, она ковыряется в собственной глотке. Попробуй я сотвори такое, вездесущая Бекка сиюминутно извергла бы тираду о том, какой пример мы подаем детям.

Как и все канадо-американские девчонки в ее возрасте, Сьюзан водит машину. Очень любит рассказывать мне, как что-то делать «правильно», любит исправлять мою работу, при этом ничего не говорит Спенсеру и Робби, когда те делают то же, что я. Я обычно отвечаю ей в таких случаях:

– Sure! Thank you for helping me! – продолжая при этом все делать по-своему. Ее это дико раздражает, и она начинает беситься, что доставляет мне огромное удовольствие, при этом она не догоняет, что я держу ее кроличий нос в своих пальцах, Сьюзан искренне считает, что я вообще не понимаю английский.