— Ты чего, Сухина, али передумал?

— Да о чем ты, Паша, о чем?

— Как — о чем? Шваль, значит, всю под ноготь, и кагалом в тайгу подаваться, на волю! Разве я чего недопонял?

Сухинову и смеяться впору, да в груди что-то заклинило.

— Да когда же я тебе про это говорил?

— Зачем говорить, и так все ясно. Обо всем говорить — слов не напасешься.

— И с кем ты собираешься подыматься?

— С кем укажешь. Я тебе народец представлю, а уж ты выбирай. Тебе виднее.

Васька Михайлов ждал их не в лесу, а на задах у избы ссыльного Игнатия Борисова, дружка своего. Михайлова издали хорошо видно — как пугало посреди огорода. На голове шапка заячья, куртка из парусины, шея тряпкой обмотана.

— Чего он там стоит-то, в огороде?

— У него и спроси.

Подошли, поздоровались, Михайлов первый руку протянул. До того он был похож обличьем, и повадкой, и строгостью лица на Михея Шутова, что оторопь брала. Видно, у природы не хватает терпения людей по разному калибру вытесывать, нет-нет да и повторит с устатку свои творения. Это Сухинов и раньше подмечал. Необычная похожесть незнакомого человека на Шутова сразу вызвала симпатию к нему.

— Вот, — сказал Голиков, — это и есть Сухина!

Михайлов уставился на поручика тяжелым, испытывающим взглядом.

— Что, гожусь? — усмехнулся Сухинов.

— Вроде ничего, — не смутился Михайлов. В нем, как и в Голикове, не было и тени угодливости. И глаза его не прятались, не юлили. И голос был звучный.

— Чего ты здесь обосновался, Василий Михайлов, у всего мира на виду? — поинтересовался Сухинов.

— От судьбы все одно не схоронишься, — ответил бывший фельдфебель. В тоне, каким это было сказано, прозвучало глубокое, выстраданное равнодушие и презрение ко всему. Таким тоном безоглядного спокойствия говорят обыкновенно люди, которые перешагнули предел житейских упований, и больше им ничего не дорого. Это Сухинова насторожило. Опустошенный жизнью человек легко смерть принимает, но в бой идет без азарта.

Голиков, которому деньги на сапоги жгли карман, вскоре их покинул.

— Могучий мужик, а кончит обязательно в петле, — небрежно заметил Михайлов.

— Почему?

— Остервенился шибко. А на кого — сам не знает.

— Жизнь его по головке не гладила.

Михайлов взглянул с упреком, заметил:

— Жизнь злых озлобляет, а кто бога помнит, того не озлобишь.

Они пошли по дороге за рудник, к роще. Сухинов, по обычаю, выспрашивал, стараясь понять как можно больше о новом знакомце. Михайлов отвечал на вопросы без хитростей, и речь его была на удивление гладкой, немужичьей. В нем не было неистового запала Голикова, но явственно ощущалась неколебимая твердость труженика. По прежней службе Сухинов знал, что такие солдаты самые надежные. Живут как дышат, чисто, честно, без суеты. Единственное, о чем Михайлов не захотел рассказать — за что угодил на каторгу.

Так он Сухинову приглянулся, так был весь на виду, открыт и удару и дружескому слову, что он решил не тянуть, скоро завел речь о главном.

— Предприятие, которое я затеваю, опасно и гибельно, может быть. Готов ли ты, Михайлов, в нем участвовать?

Фельдфебель посопел, но ответил без запинки:

— Мне еще шесть лет осталось. Навряд я их проживу. Пойду с тобой, Сухина! Затем и встречи искал.

Сладко ныло в груди Сухинова. С каждым часом он приближался к дели. Как надеялся, так и вышло. Люди подбирались решительные, сильные. Он объяснил Михайлову весь свой план без утайки. Тот, казалось, слушал не очень внимательно, или не все понимал.

— Ты согласен с тем, что я предлагаю?

— Чего там, Сухина. У меня руки на злодеев чешутся, мочи нет терпеть. Сколь же можно над нашим братом безнаказно измываться?! Да ты мне скажи: давай, Васька, в огонь кинемся и сгорим, чтобы им насолить. Я кинусь… У меня дома семья — женка и детишек трое. Старшому шестнадцать годков ныне. Мне бы вроде укрепиться надо и терпеть, чтобы к ним воротиться, хотя бы повидать разок. А я не могу, Сухина! Ждать боле не могу. Не появись ты, я бы к лету тайгой ушел. Видать, иссякло терпение. Его ведь, как и жизни, человеку не без края отпущено. Сколь есть его, столько стерпишь. Но не боле… Хочу спросить у тебя, ты сам из каких будешь? По всему, должно, из бар. А обхождение у тебя простое, и душа, вижу, за общество болит.

— Всякие есть и дворяне и мужики.

— Это да, — сказал Михайлов. — Это как водится. Ты все же теперь поберегись, послушай моего совета. Никому особо сердце не распахивай. Мы с Пашкой сами кого надо обратаем. Потому такое дело без головы не делается. Возьмут тебя допреж времени — всему точка.

— Ладно, — согласился Иван Иванович. — Только времени этого мало. Весна на пороге.

— Поторопимся, отчего же.

Возвращаясь, они встретили счастливого Голикова. Тот шагал враскорячку, каждый раз ставя ногу так, чтобы самому получше видно было сапог. Успел справить обновку. Рядом с ним прискакивал ушастый пьяненький мужичонка, нахваливал на всю улицу:

— Ах, Паша, ну прямо царь, вот те аминь! Это где ж ты спроворил?! Самое тебе ж по чину. Мне дай — не одену. Не по Сеньке шапка. Это же какая обувка, так и пылают, так и пылают!

Голиков млел. Важно приблизился к Сухинову.

— Ну вот и утеплился, благословись. Как в раю теперича. Васька, гляди, черт смурной!

— По моему подсказу, по моему подсказу! — суетился мужичонка.

— Сгинь! — велел ему Голиков. — Ишь, дьявол, угощение за версту чует.

Мужичонка на всякий случай отодвинулся, сделал вид, что обижен понапрасну.