– Давай я попробую на том же узле, – сказала я.

Ни в тот день, ни на следующий мне не удалось ничего услышать. Но на восьмой день нашего обучения, во время утреннего занятия, то холодное окно открылось и в моей голове. Я не поймала ни разговора, ни даже единственного слова, которое можно было бы пропеть Казарею. Но я почувствовала, как нечто забралось в мою голову: оно трепетало, ощущалось неправильным и неуместным, и подобного чувства я до того момента ни разу в жизни не испытывала.

Я рассказала Казарею. Он закрыл глаза с таким видом, словно его молитвы были услышаны.

– Нам еще многое предстоит сделать, но я не сомневаюсь, что капитан нашел новых чтецов костей. Вы обе измените судьбу этого корабля.

– А она нуждается в изменении? – спросила Адрана, вешая мосты обратно на стену.

– В последнее время она не так уж плоха, если честно. Однако ее всегда можно улучшить.

– Хотела кое-что спросить, – сказала я, поправляя волосы. – Я слышала, как капитан упоминал что-то про Клык, а потом он обмолвился о дочери, которую потерял из-за погони в кильватер. Одно как-то связано с другим?

Казарей выдержал паузу перед ответом. Казалось, мы вынуждаем его рассказывать о чем-то, противоречащем его характеру и здравому смыслу, о темном деле, про которое лучше не упоминать.

– Нет, – осторожно и тихо проговорил он. – Клык – это одна история, а погоня – другая. Клык – это шарльер. Там мы потеряли Гитлоу…

Я воткнула шпильку в волосы.

– Гитлоу?

Он сжал губы так, что они сморщились.

– Если хочешь знать правду, придется подождать, пока Прозор поделится ею. Ей досталось сильнее, чем остальным. – Он вздохнул. – А погоня в кильватер… Погоня случилась до того, как я поднялся на борт. Я никогда ее не видел.

– Дочь Ракамора? – спросила я.

– Босу Сеннен, – поправил он меня. – Ту, кто забрал ее у Рэка. – Он отвернулся от нас, чтобы проверить, как там череп. – И если тебе хватит мудрости, ты никогда не упомянешь это имя в присутствии Ракамора.

День за днем мы приспосабливались к корабельным порядкам. Потихоньку переняли обязанности по готовке у Казарея, и это помогло сблизиться с командой. Еще в чтении костей мы обе демонстрировали успехи. Адране все легче удавалось извлекать из черепа сообщения, а один или два раза ей даже повезло настроиться на сигнал, когда Казарей счел его слишком слабым. Я тоже продвигалась. На тринадцатый день мне удалось извлечь из черепа целых три слова, а на пятнадцатый – фразу. На таком, конечно, пистолей не заработаешь, и все-таки это доказывало, что способности у меня тоже есть. Удовлетворенный тем, что мы разобрались с основами, Казарей перешел к более сложным нюансам нашей работы, которые включали возможность не только получать сообщения, но и отправлять. Следуя указаниям наставника, мы передавали тестовые сообщения дружественным кораблям, а он потом проверял, дошли ли они без ошибок. Нам также пришлось научиться записывать сложные сообщения во время приема, что оказалось труднее, чем мы предполагали: все равно что потирать одной рукой живот, а другой – похлопывать себя по голове.

Все это время речь шла лишь о передаче информации между кораблями, но никогда – между кораблями и мирами. Черепа, как выяснилось, имели особенности: они не слишком хорошо работали рядом с поглотителями или шумом и суетой человеческой жизни. Когда какому-нибудь миру требовалось отправить в другой мир секретное сообщение, оно должно было «прыгнуть» из первого мира на корабль, а с корабля – в другой мир; в начале и конце пути кому-то приходилось этим заниматься.

Я поняла, что можно всю жизнь работать с костями и не докопаться до сути всех их причуд. Но никто из нас не мог строить планы на всю жизнь.

Потихоньку пошли слухи, что мы не так уж и плохи. Чтобы поменьше выделяться, я отыскала очень острый нож – тот, что называли «такелажным ножом», потому что он мог рассечь любую оснастку, – и велела Адране отрезать половину длины моих волос. Я сама удивилась, взглянув на себя в зеркало после этого. В моем лице обнаружились углы, которых я раньше не замечала, – как будто что-то твердое пробивалось сквозь плоть. Моя внешность не стала хуже, но и не улучшилась. И мне это понравилось. Потом Адрана неохотно заставила меня проделать то же самое с ее волосами. Но я-то знала, что ей понравилось, как это изменило меня, и она хотела получить часть того же для себя. Мы также перестали настаивать на том, чтобы все время носить наши платья и ботиночки, и начали примерять некоторые из менее грязных предметов одежды, оставленных для общего пользования. Кроме того, должна признаться, мы перестали быть такими привередливыми по части мытья. Может, в силу перечисленного – или просто потому, что к нам постепенно привыкли, – команда теперь охотнее с нами откровенничала, делилась рассказами о своем труде и его сложностях, время от времени бросая неосторожные замечания о Ракаморе.

– Если сможем оторвать его от книг…

– Когда капитан закончит гладить свои рубашки, он, возможно…

– Даже его величество не задрал бы нос по этому поводу…

И тому подобное. В этом никогда не ощущалось особого неодобрения, и, наверное, Ракамору от команды доставалось не больше, чем любому другому капитану. В том, как они про него говорили, всегда ощущались уважение и нежность. Они его любили, пусть даже он их иногда раздражал своими изысканными манерами, образованными речами и тем, как много времени проводил, уткнувшись носом в книги.

Нельзя сказать, чтобы они сами были необразованными людьми. Мы уже знали, что Казарей родом из хорошей семьи. Мэттис, открыватель, ремеслу обучился по книгам, а не от какого-нибудь наставника. Он показал мне тетради: страницы были исписаны безумными каракулями и содержали факты и знания, относящиеся ко всем дверям, замкам и защитам от взлома, с какими можно столкнуться внутри шарльера.

– Большинство записей сделаны не моим почерком, – признался Мэттис, пока я листала эти сакральные страницы. – Когда я был молод – а я был молод, пусть в это и трудно поверить, – один старый открыватель по имени Лаутаро доверил мне эти дневники. В них вся мудрость, которую он накопил за целую жизнь, посвященную открыванию шарльеров, и они уже были старыми, когда он только начинал. Видишь, почерк меняется дважды? Он получил их в наследство от еще более старого открывателя. То есть им лет сто – сто пятьдесят. Если я один из лучших в своем деле – а я бы не стал разбивать лампы любому, кто сделает подобное заявление, – то это только из-за тех, кто был до меня.