Шрам пропал годам к четырнадцати. Но если как следует приглядеться, и сейчас можно увидеть надпись "Тимур из неё не вышел". Подпись: "Забор".

Дома так никто и не понял, зачем этот начитанный и вроде умный, но, кажется, совершенно чокнутый ребёнок решил перелезть через калитку, когда её можно было просто открыть.

Сарафан я носить не стала. Его отдали Катьке. Это был первый раз, когда мои вещи доставались ей, а не наоборот.

Про уток, кроликов и Кунсткамеру

У окна стоит стол. Над столом нависает подоконник. К подоконнику приклеены фотографии. Я смотрю на них каждый раз, когда задумываюсь и перестаю писать. На одной из фотографий яблоня. Под яблоней огромная – дереву по пояс – Катька. Рядом с Катькой огромный – Катьке по пояс – утк Васька. У Катьки летучие русые волосы и белый сарафан с бабочками на плече. У Васьки перья отливают синим, а в глазу блестит солнце.

В тот год в деревне все заводили уток. Уток обсуждали и в очереди в магазин (газелька приезжала раз в неделю), и на покосе, и на большом пруду. Поговаривали, что нет от них никакой пользы, яйца невкусные, а мяса мало; но все равно покупали.

Появились утки и у нас: большая корзина с пищащими черно-желтыми комочками. Пользы от них действительно не было, сплошные заботы – например, они совсем не умели есть. Каждый день бабушка, склонившись над корзиной, крошила вареные яйца и сыпала на спинки этим будущим птицам. Птицы дрались, кричали и требовали еще.

На удивление быстро они подросли, стали важными, серьезными и выучились ходить гуськом. Мне, кстати, было непонятно, почему утки ходят гуськом, они же не гуси. Но взрослые не особо стремились мне это объяснять: предлагали не задавать глупых вопросов и смотреть внимательно. Так что я честно смотрела на то, как утки ходят гуськом. Впереди переваливался толстенький черный утк, а за ним шесть пятнисто-бежевых девочек. Они разузнали, что в конце участка находится пруд, и каждое утро после завтрака топали к воде. Сумерек они боялись, но вернуться домой вовремя не умели. Дедушка, вооружившись фонариком, каждый вечер искал дрожащих уток, прячущихся по жидким кустам.

К июлю их осталось всего четверо, остальных унёс коршун. Вообще-то я должна была смотреть за утками и, если что, громко кричать, чтобы он улетел; но я оба раза не смогла издать ни звука. Мне почему-то казалось, что коршун может унести заодно и меня.

К середине августа двое умерли от какой-то утиной болезни; третьего съел кот.

Он остался один: Васька. Огромный, черный и гордый, он накрепко привязался к людям. Видимо, считая нас тоже утками, он повсюду ходил следом и везде совал свой любопытный желтый клюв. В дом Ваську не пускали; он обижался. Если все уходили с улицы, Васька занимал позицию на крыльце и кричал – нет, он не крякал, он одуряюще громко кричал – до тех самых пор, покуда кто-нибудь снова не выходил во двор.

Катька приехала в гости на выходные и с Васькой они быстро подружились. Мы играли втроём: ходили на пруд и обратно, играли в салочки между грядок (бабушкины огурцы жмурились от страха и вжимались в землю) и в прятки в кустах. Перед отъездом быстрое фото под яблоней – на память. Пока, Васька, шептала Катька в большой умный глаз. Поиграем следующим летом.

«Поехали скорее, темнеет», – торопил дедушка, не любивший сентиментальность и фотографии. «Пётр-Павел – на час день убавил», – отозвалась бабушка из кухни. Так привычно, уютно, по-летнему.

Как раз в тот год я начала осознавать, что всё заканчивается. Что куры, которых я в июле приучила кланяться по команде – совсем не те куры, которые встретят меня в мае. Что соседский козлёнок, с которым я пыталась играть в футбол, в следующем июне не будет ждать у меня у калитки. Что я не увижу, как вырастут поросята из дома напротив. Что следующим летом мы с Васькой не поиграем.

Говорить Катьке я об этом не стала.

В августе на изрядно подросшего Ваську напал кот. Зацепил когтями за шею. У Васьки пропал голос. Он всё так же ходил за нами хвостиком, но кричать на крыльце больше не мог.

Вытащили лук. Он лежал на грядках, подсыхая, сворачиваясь желтыми краешками перьев к серединке; становясь меньше, тоньше. Роса по ночам обжигала помидорные кусты, оставляя на листьях тёмные пятна. Почти каждый день мы ели на ужин молодую картошку, которую не нужно было чистить, а дедушка пригнал из города большую «Ниву» – чтобы мы все могли перебраться домой вместе с яблоками и луком, чесноком и помидорами, огуречными банками и гладиолусами – в подарок соседке.

В первый день осени я проснулась очень рано. Дома никого не было. Я выбежала на улицу – в пижаме и босиком. Пальцы ног обжигало холодом, но я любила этот холод и стояла, не замечая, что пижамные штаны намокли почти до колен. Меня почему-то не ждал Васька, хоть он обычно и выходил в сад раньше всех.

Я посмотрела по сторонам и увидела на широком пне у забора спящую Васькину голову.

«Говорила я тебе, что она встанет, – поднялась от картофельной грядки, потирая поясницу, бабушка. – Убрал бы что ли!».

«Ну а чего, – отозвался из-за крыльца дедушка. – В деревне живём. Вот, знаешь что, хочешь поиграть? Возьми».

Он протянул мне Васькины крылья, иссиня-чёрные, с парой белых перьев на кончиках.

Я взяла.

Они показались мне тёплыми.