Шрифт:
Когда всё можно увидеть по-новому…
Я попала в детский сад именно из-за блокады, и мне долгое время казалось, что это – временная работа, вызванная обстоятельствами. Хотя сложилось иначе…
Собиралась же я стать историком или учительницей истории. В нашей школе большинство учителей рассказывали о своих предметах так, словно в них всё давно и навсегда было решено. А вот историк читал с такими, например, уточнениями: «Но это ещё нужно как следует проверить. Мы нашли новые документы в архиве – и всё наше представление о событиях перевернулось вот так-то…»
Его убеждённость, что не всё известно, что всё можно проверить и увидеть по-новому, увлекла меня и заставила поступить на исторический факультет.
И началась война. Институт эвакуировался. Но отец сказал: «В такое трудное время семья должна быть вместе, не уезжай с институтом». Так мы все остались. Отец вскоре погиб, не от голода, от бомбежки, а мы прожили в Ленинграде всю блокаду.
О первой блокадной зиме вспоминать страшно всем. В городе жизнь почти замерла. Мы с матерью вязали шарфы и какие-то безрукавки (на какой-то бывшей фабрике осталась шерсть, мы её вручную и использовали), относили к Московскому вокзалу – а потом сделанные нами вещи отправлялись на фронт. За это мы получали рабочую карточку. Так мы выжили тогда.
Блокадные курсы
А весной 42-го, после самой страшной зимы в Ленинграде стали открывать детские сады. Но сначала объявили курсы подготовки воспитателей. И я решила пойти: всё-таки я собиралась быть преподавателем, училась на историческом факультете, а здесь тоже что-то близкое. Хорошо, историей займусь потом, когда закончится война – а сейчас надо же где-то работать.
Курсы проводили очень серьёзно и отбирали туда строго, несколько недель читали большой ряд педагогических дисциплин. Потом заставили сдать экзамены и допустили в сады только того, кто сдал. Таким удивительно серьёзным по нынешним меркам было отношение к детским садам. А ведь только-только завершалась самая суровая блокадная зима.
Эти курсы оказались единственным моим официальным педагогическим образованием. Мы часто смеёмся, что такой уж необразованный я человек. Нет высшего, нет даже среднего специального. Какие-то курсы в войну…
Блокадные дети
И вот я закончила курсы и начала работать. Я вспоминаю детей, которые приходили той весной.
Они пережили жуткие месяцы. Они были страшно истощённые и страшно заторможенные. И огромные глаза. Откроет глазищи, уставится и будет сидеть, не шевелясь. Ты к нему и так, и так, а он, если спросит, то только об одном: «А скоро есть будем?» С чем бы ты ни обращался.
Этим, во-первых, и отличались блокадные дети: абсолютное равнодушие к окружающему. Огромные глаза уставлены куда-то и полное молчание. И вот такое движение пальчиками, когда садимся за стол – собирать все крошки. Он ест – но ещё всё время волнуется, что может больше не получить. Волнение, неуверенность. Он переспрашивает: а вдруг этого больше не случится?
И второе – кого-то не хватает рядом, и ребёнок всё время чувствует, что можно навсегда лишиться последних близких людей. Например, приходит мама (которую ты долго-долго ждал) и всё время плачет, что не получает писем, и, наверное, муж погиб. Ребёнок слышит, что папа погиб – папы больше не будет. И это нервное напряжение затормаживает, замораживает в нём всё.
А мама-то заглядывала раз в неделю, а то и раз в три недели. Мамы работали на казарменном положении. Детский сад – он только по названию, по зданию, по воспитателям. А по сути – детский дом.
В блокадном Ленинграде все мамы работали без выходных дней. Легко ли маме брать ребёнка домой, если там не работал ни туалет, ни водопровод? Хватило бы ей сил дойти пешком от завода до детского сада, взять ребёнка и с ним добраться до дома?.. Причём многие дети даже 5–6 лет перестали ходить. А ещё по пути можно было попасть под артобстрел и воздушную тревогу и потому не успеть дойти домой до комендантского часа…
Потому-то дети и жили в детском саду, а мамы приходили в лучшем случае раз в неделю вечером.
Каждый ребёнок чувствовал эту утрату родителей. И папы нет – и, может быть, не придёт. И мамы нет – сегодня зашла, и, может быть, больше не придёт.
Надо было чем-то детей выводить из этого крайне напряжённого состояния, из постоянного ужаса, из неуверенности в возможность чего-то хорошего.
Глаза, письмо и кукла
И понимаете, один ребёнок хоть как-то шевелится, какую-нибудь игрушку ему дашь, он хоть чуть-чуть выходит из состояния этой совершенной неподвижности. А другой…
Я никогда не забуду одну девочку четырёх лет, её звали Олей. Мамина тревога ей особенно передавалась. Оля не разговаривала совсем, вся была словно сжавшаяся в кулачок. Глазищи огромные, сама худенькая, и ей ничего не надо. А мама при редких встречах говорит, что давно нет писем от мужа, с ним что-то случилось… Похоже, девочке ещё передаётся и беспокойство: «Что-то случилось с папой…» Как тут вывести из этого состояния?
Садик наш располагался на Расстанной улице. Длинное здание: половина – детский сад, половина военная часть. Я пришла к военным и сказала: «Я написала письмо от имени папы. Очень вас прошу: придите и скажите, что вы с фронта и принесли от папы письмо». Один солдат согласился.