Первого нашего секретаря Серафима Федоровича Потапова на месте не было, он был в Волгограде, но ждать его приезда я уже просто не мог. Сел в машину, и поехали мы с шофером ему навстречу, вглядываясь в номера встречных машин и гадая, не поехал ли он дальней дорогой через Камышин.

Неподалеку от Михайловки увидели знакомую машину. Вышли, покурили, сначала о том-о сем поговорили, как будто соблюдая какой-то ритуал. Потом я наконец спросил: «Серафим Федорович, меня в обком вызывают, не знаете, зачем?» Он сначала помолчал, потом со значением сказал: «Знаю. Будут тебя рекомендовать на первого секретаря райкома». Я сразу же поинтересовался, какого района, но ответа не получил. Не потому, конечно, что Потапов этого не знал, все он знал, с ним же этот вопрос согласовывали. И не потому, что плохо ко мне относился или не хотел отпускать. Он бы мне на этот вопрос все равно не ответил, какие бы мы закадычные друзья ни были, потому что не позволяла этого партийная дисциплина.

Действительно, ведь строгое отделение одного партийного уровня от другого было бы невозможно без создания особой атмосферы секретности и многозначительности. Нижестоящим не полагалось знать то, что знали вышестоящие. Само собой разумелось, что вышестоящие знают больше, поэтому и власти у них больше. Разумеется, в любом сообществе чем больше информированность, тем больше возможностей у человека. И не обязательно все это засекречивать. Но когда создается атмосфера секретности, люди ведь думают бог знает что, они всегда думают больше, чем есть на самом деле, и, следовательно, относятся к тем, кто обладает секретной информацией, с большим почтением или даже страхом.

Наверное, поэтому у нас был принят порядок, согласно которому все постановления бюро областных, районных, городских комитетов партии даже по самым обыденным вопросам, например, по коммунальному хозяйству, по пенсионному обеспечению и так далее шли под грифом «секретно». Это обосновывалось тем, что нельзя раскрывать стиль и методы работы партийных комитетов, поскольку они являются органами политического руководства. Я думаю, мы просто пытались этой засекреченностью скрыть тот простой факт, что никакого политического руководства не было, была хозяйственно-управленческая деятельность. А политическое руководство было только в лозунгах и программных документах. Было бы оно на самом деле, партия не оказалась бы бессильной в нынешний период демократизации.

Но это я к тому, что отказ добрейшего Серафима Федоровича ответить на мой вопрос ничуть меня не удивил и не обидел, хотя я еще некоторое время пытался вытянуть из него некоторую информацию. Но все, что мне удалось услышать, это: «Район хороший, ты парень здравый, справишься, поэтому – соглашайся». На том и расстались.

В обкоме КПСС меня принял Василенко. Он тоже сообщил, что меня будут рекомендовать первым секретарем райкома, но какого, не сказал. Тут уж я не выдержал, поскольку знал – когда поведут «наверх», отказываться будет уже поздно, надо хоть знать, на что идешь. Поэтому просто начал умолять сказать, что со мной будет.

Василенко сначала терпеливо объяснял, что ему категорически запретили говорить об этом. Потом стал рассказывать, что район непростой, есть свои сложности, и если кто узнает, что меня туда рекомендуют, то вдруг заранее подготовятся и не изберут. И все-таки сам Василенко прекрасно понимал всю нелепость ситуации, да и человек он был хороший, объективный и честный по натуре; меня хорошо знал, поэтому не выдержал в конце и все рассказал с обязательным условием, что я его не выдам.

«Поедешь, – говорит, – на родину свою, в Урюпинск. Там Сычев Николай Захарович девять лет секретарем работал, но обстановка сложная. Совсем незнакомого они вряд ли примут, поэтому решили тебя рекомендовать. Мы тебе здесь пришьем лычку повыше, чтоб не второй секретарь Даниловского райкома, а по меньшей мере заместитель заведующего отделом обкома партии к ним приехал. Но тебе об этом пока никто не скажет, и ты не проговорись».

Я, честно скажу, и обрадовался, и испугался. С одной стороны – родные места, всех и все я там знаю, люблю с детства. Но, с другой стороны, и меня там все знают, и хорошее про меня знают, и плохое, как примут – неизвестно. Но все это еще было впереди, а до этого предстояла длительная процедура «введения в должность». Здесь тоже был свой порядок, который неукоснительно соблюдался.

Сначала следовал визит к секретарю обкома, который курировал отдел оргпартработы и занимался кадрами. В то время им был Литвинов, о котором я уже рассказывал. Это был тот уровень, на котором информация уже сообщалась полностью или почти полностью. Возражений не предполагалось. На более низких уровнях их еще можно было высказывать, но, если ты доходил до кабинета секретаря обкома, считалось, что вопрос уже полностью согласован и решен. Да и не было у меня особых возражений, просто я попросил разрешения посоветоваться с семьей. Это тоже было небольшим отклонением в регламенте, поэтому вызвало удивление Литвинова: «У тебя что, в семье непорядок?» Я объяснил, что именно потому, что в семье порядок, я и должен с ними посоветоваться.

Надо сказать, что семейные дела сотрудников партаппарата интересовали высшее начальство только в тех случаях, если случались какие-то неприятности, жалобы и тому подобное. Поэтому Литвинов сразу потерял интерес к этому вопросу и объявил, что с завтрашнего дня я буду заместителем заведующего отделом организационно-партийной работы обкома, но это ненадолго, а вот когда выпишут мне командировку, тогда и узнаю, куда и зачем я еду. Мне необходимо было делать вид, что до этого времени я тоже ничего не знаю.

Следующим этапом в процедуре назначения был визит к первому секретарю обкома. Им тогда был Леонид Сергеевич Куличенко, но он находился в отъезде, и принял нас второй секретарь обкома Сергей Евгеньевич Крылов. Тут уже вообще никаких разговоров не предусматривалось, меня просто спросили, согласен ли я, я ответил, что согласен, и можно было уходить. Правда, снова не удержался – спросил, почему так все быстро решается, что мне даже не дают возможности посоветоваться с семьей. Крылов удивился и ответил той фразой, которую я часто слышал на протяжении своей жизни, которая ничего не объясняла, но ставила точку на всяких рассуждениях и дискуссиях. Он сказал: «Партийная дисциплина есть партийная дисциплина».