— Да, да! Я слушаю, простите…

— Ада прислала вам посылочку — фрукты для детей, я хотел завезти…

— Спасибо большое, мне вас совестно утруждать. Если вы скажете, где вы остановились, я подошлю сына за посылкой… — сделала я попытку.

Трубка усмехнулась:

— Боюсь, пареньку Адина посылка пока не по силам. Она на мою тягловую мощность рассчитана…

Вот беда! Нет у меня сил сейчас общаться с посторонним человеком, не до него мне, мне вообще сейчас ни до кого на свете!

И детям моим, черт побери, нужен сейчас отец, а не фрукты из Одессы!

Но у Ады нет для моих детей отца, чтобы прислать его живым приветом с Ларионовым, который своим толстым голосом доброжелательно предложил:

— Да я заброшу — труда не составляет.

— Спасибо… — растерянно ответила я, так и не придумав, как не пустить человека, который невесть откуда везет твоим детям подарок и в придачу предлагает доставить его в дом. Не скажешь же чужому человеку, что мне все фрукты мира до лампочки, что меня муж бросил!

— Вы меня, наверное, не помните, Ирина Сергеевна, — сочно, мягко, плотно говорил на другом конце провода Ларионов. — Мы два года назад танцевали на дне рождения у Ады. Помните, на даче в Люстдорфе? Вы были тогда всей семьей…

— Да, да, да, припоминаю, — готовно согласилась я, хотя, конечно, никого и в лицо — не то что по телефону — не вспомнила бы из той несусветной толчеи, которая вершилась у Ады на праздниках. Сто незнакомых между собой людей — все ближайшие друзья Ады — орут, шутят, танцуют под старинный граммофон, едят колбасу, сыр, овощи с картонных и фольговых тарелочек, пьют из граненых стаканов, консервных банок и пластмассовых стопок.

И все счастливы. Я помню, что было очень весело. Витечка — в ударе — импровизировал, острил, изображал, читал пародии и смешные стишата. Одним словом, «держал стол». Все были потрясены им — Витечка выкладывался на совесть.

Ночью, когда мы с Адой закончили приборку, Витечка сказал мне досадливо:

— Все-таки провинциализм — неизлечимая болезнь…

— Ты о ком? — удивилась я.

— О них… Темные, дикие люди…

Подумав мгновение — не обижу ли я его, — спросила с искренним интересом:

— А чего ж ты так надрывался?

Витечка долго рассматривал меня, потом пояснил:

— Хочу тебе напомнить, что это праздник твоей сестры. И, чтобы получился действительно праздник, а не тупая обжирательная пьянка, надо, чтобы кто-то один постарался для всех…

Витечка вообще очень мало ел и совсем ничего не пил. «При моей нервной системе мне нужен не коньяк, а бром», — пояснял он с усмешкой.

Наверное, оттого, что я устала тогда за долгий день, я стала раздражаться его величавостью:

— По-моему, нормальные милые люди. А если они тебе показались такими дикими провинциалами, то незачем было так на разрыв стараться…

Витечка усмехнулся:

— Артист не может исходить из того, нравится ему публика или нет. Он должен на нее работать.

— Но ты тут не артист, а родственник, гость. И никому ничего не должен…

— Артист — везде артист. И всегда должен. Всем…

— Наверное, — согласилась я, и вдруг черт дернул меня за язык. — Мне показалось, что они тебе нужны не меньше, чем ты им…

Боже, как жутко разобиделся Витечка! Целый месяц, весь отпуск превратился в сплошной «укорот».

О, какой это был великий «укорот»! Раскаленный докрасна жгучей обидой, горделиво-немой, презрительно цедящий укоризну «укорот».

Тем и запомнился мне день рождения Ады. А никакого Ларионова, никаких густоголосых толстяков-танцоров в памяти не осталось.

— Вы слышите меня, Ирина Сергеевна? — снова переспросил Ларионов. — Плохо слышно!

— Да-да! — откликнулась я. — Аппарат барахлит чего-то…

Это не звук, это я пропадаю куда-то.

Ларионов меня раздражал своим благодушно-беззаботным густым голосом, каким-то избыточным спокойным благополучием, мощный ток которого я ощущала по телефонным проводам. И без вопросов было ясно, что у него все в порядке — со здоровьем, со временем, со служебными делами, и с семьей отлично!

Жену наверняка давно бросил. Ходит, бездельник горластый, по вечеринкам и именинам, пляшет.

— Так вам часиков в семь удобно, Ирина Сергеевна? — штурмовал он меня.