– На твоем месте я бы вообще не заглядывал в учебник! – поддел ее Грон. – Разве отец поставит тебе двойку?

– Легко! – пожала плечами Вишня. Я знал, что это правда, – у Учителя эм Марка не было любимчиков.

Вишня была неплохая девчонка, невредная. Прекрасно зная обо всех наших делах, она не докладывала о них отцу, отлично училась, но не хвасталась.

Я чистил для Пионы апельсин, но, когда Вишня встала, тоже из вежливости поднялся.

– Я тебя провожу. Темнеет.

– Нет! – поспешно возразила Вишня. – Ты именинник, развлекай гостей.

Проводить ее вызвался Пряник – Вишне он приходился кузеном. Когда они, распрощавшись, исчезли, Грон лениво кивнул в сторону двери:

– А Вишня – девчонка симпатичная. И ты ей нравишься, точно говорю.

– Да ну, глупости. Мы с ней сто лет знакомы! Она мне как сестра, – возразил я, сжав пальцы Пионы так, что на моей ладони остался отпечаток ее дорогого перстня.

Грон хмыкнул, но ничего не сказал.

Наутро я маялся от безделья. В оконное стекло неутомимо били упругие струи дождя, вода заливала город, мутные серые потоки бежали по мостовым.

Хоть бы распогодилось! Тогда бы я отправился на опушку гонять мяч с Гроном, или заглянул к Прянику, чтобы посмотреть на дракона, которого на днях подарили ему родители, или слазил в недалекую пещеру, чтобы поискать синие хрусталики и зеленые самоцветы. Я упросил бы отца смастерить из них модные бусы, которые с радостью приняла бы Пиона. Но на небе не было просвета. Где же солнце? И где разноцветные облака?

– Осень заканчивается, а облака не летят, – пробурчал я. – Забыли они про нас, что ли?

– Не беспокойся. Не сегодня, так завтра явятся, – флегматично отозвался отец.

Когда-то он был главным воином, отважно бился со смоляными шакалами – разносчиками горелой чумы, чудовищной болезни, от которой много лет назад умерла мама, и с пупырчатыми болотищами, и с ледяными монстрами северных долин. В центре города, на ратуше, красовался его портрет: суровый ратник в серебристой кольчуге гордо опирался на великанский меч. «Воин Вадим непобедим!» – гласили витиеватые алые буквы.

Кольчуги у отца не имелось, да и меч был самый простой – правда, острый как бритва. Он висел на крючке в кладовой рядом с длинными связками фиолетового лука и пучками душистых трав – отец ловко рубил клинком мясо, крошил кабачки и тыквы. Громадную картину на ратуше отец терпеть не мог и не раз просил прежнего городского главу эм Крата снять ее. Но тот возражал: «Молодежь должна знать о подвигах!» А когда эм Крат умер, и власть в городе досталась толстяку Бобрикусу, который ловил каждое слово угрюмого чародея и предсказателя Колдуна, отец о большом портрете говорить перестал. Не потому, что изображение ему внезапно понравилось, – просто и Колдуна, и Бобрикуса он недолюбливал и не желал заводить разговоры.

Отец был немолод, его густая волнистая шевелюра давно поседела. С годами он погрузнел, но не обрюзг, оставался сильным и крепким, как могучий вяз. В городе Воина Вадима уважали. Отцом я гордился.

Не помню, чтобы отец тосковал или тревожился, – для этого не было времени. Со всех концов города тащили ему на починку немыслимый хлам: погнутые арбалеты, дырявые корзины, часы с кукушкой, луки с порванной тетивой, затупившиеся мечи и даже дряхлые диваны с вылезшими пружинами. Отец аккуратно складывал барахло в приземистом сарайчике за домом, который громко называл мастерской, и принимался за дело. В его больших мозолистых руках любая вещь становилась как новая. Воин Вадим мог бы стать богачом – талант позволил бы, да только к наживе он не стремился: «Золота нам не надо, драконов тоже, а на жизнь заработаем». Нахваливая его мастерство, горожане расплачивались тусклыми ребристыми монетами, но чаще несли продукты: домашнюю колбасу, свежие яйца, грушевое варенье, теплый хлеб. Отец всё принимал с благодарностью.

Сейчас он сидел посреди комнаты на низеньком, основательно сбитом табурете и мерно постукивал молоточком – чинил чьи-то сапоги. Сапоги были старые, потертые, немодные, с загнутыми кверху носами, и место им было на свалке. Но я знал, что отец пришьет блестящие пряжки, соорудит отвороты, приколотит подошвы – и получится годная обувка.

– А если не прилетят облака? Как перезимуем? – сварливо поинтересовался я. Отцовское ровное настроение меня иногда раздражало. – Дров у нас мало.

– Дров достаточно.

– А если зима будет долгой? Помнишь, как в том году было морозно?

– Облака появятся вовремя.

– А если нет?

Отец отложил сапог, посмотрел на меня долгим взглядом:

– Тебе всего пятнадцать, сын. А рассуждаешь, как печальный старик.

– Я просто перебираю варианты. Я реалист.

– Если ты реалист, должен понимать, что законы нерушимы, – спокойно произнес отец и снова взялся за молоток. Подошва была твердая, и гвозди вбивались нелегко, но отец и не думал нервничать. – Всегда (тук!) наступает осень. Всегда (тук!) прилетают облака. Всегда (тук!) бывает праздник. Это же младенцу ясно, сын.

– Но неужели не случалось так, что облака прилетали, например, в декабре? – полюбопытствовал я, глядя в окно. Дождь сменился сырым снегом – рваные комья прилипали к стеклу, медленно падали на слякотную землю. От студеного дыхания зимы застывали надежды, а мне так хотелось дать облакам лишний шанс. – Неужели никогда-никогда не нарушались никакие правила?

Стук на мгновение прекратился. Я поднял глаза и увидел, что отец сдвинул широкие брови. Но уже через секунду он принялся колотить снова, да еще чаще и, как мне показалось, сердито: было «тук-тук-тук», стало «бум-бум-бум».