«Интересно, это тонировка… или просто грязь?» – подумала она.

Кейтлин взяла в руки ложку и чуть взболтала тёмную, почти чёрную жидкость.

«А у него волосы темней…»

– Кейтлин! Ты меня слушаешь?

Кейтлин медленно перевела взгляд с взбаламученной жидкости на Джека. В глазах соседа стояло раздражение – но пока не злость. «Интересно, – подумала Кейтлин, – в его глазах вообще бывает злость?»

– Не кричи, – тихо попросила она.

Джек вздохнул. Рука его потянулась, чтобы погладить Кейтлин по волосам, но тут же опала.

Кейтлин знала, что Джеку нравятся её волосы. Он любил теребить их, перебирать. И оба они знали, что Кейтлин не любит, когда касаются её волос. Только если вечером, когда она возвращалась с прогулки уставшая и замерзшая. В такие дни Джек отпаивал её горячим ромом со специями. Кейтлин, расслабленная, засыпала, привалившись к его плечу, и он запускал пальцы в её длинные волосы, медленно прочёсывал их, иногда касаясь кончиками ногтей затылка.

Кейтлин чувствовала, что с ней делают, но с неё будто бы спадал кокон, в котором она пребывала весь день. Кожа становилась чувствительной, точно воспалённой, и сопротивляться не было сил – по крайней мере, так она себе говорила.

– Когда займёмся блогом? – спросил Джек, видимо осознав, что ответа – да и самого плаката – так и не дождётся.

Блог был второй из его любимых тем. Джек считал, что Кейтлин рисует хорошо.

Кейтлин подозревала даже, что это одна из причин, по которым ей прощаются задолженности за квартплату и полное равнодушие почти ко всему, что Джек говорит.

Но поскольку Джек считал, что Кейтлин рисует хорошо, он был уверен ещё и в том, что работы Кейтлин и продаваться будут хорошо.

Кейтлин не спорила. Она знала, что хорошо продаются цветы. Букеты на столе и натюрморты, которые можно подарить тётушке на день рождения или любовнице в любой другой день. Хорошо продаётся лаванда, равнины, усеянные сиреневыми венчиками, сливающиеся с синим небом где-то вдали. Хорошо продаётся Италия, Венеция, Рим, Прованские пейзажи и детки с пухлыми щёчками, нюхающие цветы.

Букеты Кейтлин рисовать не могла. Она могла ещё заставить себя рисовать лаванду – но не могла рисовать её из раза в раз, как делали некоторые, кто стоял на вернисаже рядом.

Кейтлин не сказала бы, что не любит Рим. Но Рима она никогда не видела, и этот город был для неё мёртв. Он был лишь красками на картине, которым она смогла бы придать смысл.

Хуже дело обстояло с Провансом – Прованс, вместе с пухленькими детьми, вызывал у Кейтлин ломоту в зубах. Кейтлин не сказала бы, что не любит детей, просто… Просто стоило ей взяться за кисть, нарисовать хоть одну пухлую щёчку, хоть один силуэт сиреневого цветка, как в голове проплывал вопрос: «Зачем?»

Что ей даст этот ребёнок? Эти цветы?

Две сотни фунтов, на которые она месяц сможет жить? Раз в месяц она вполне могла заставить себя сделать усилие и нарисовать «не своё», но чаще – об этом Джеку было бесполезно с ней говорить.

То же касалось и блога, где, как убеждал её Джек, она могла бы устроить свой собственный вернисаж, не выходя из дома.

Кейтлин не сказала бы, что она не любит Интернет. Просто пускать Интернет туда, в мир своих снов… Было в этом что-то кощунственное. Заниматься некрасивым словом «промоушен», выставлять цену под каждой картиной из своих снов – будто вешать ярлык: «Я продам себя за пятьсот фунтов. Но если очень нужно, скину до двухсот».

Нет, она могла нарисовать даже Прованс, но лишь затем, чтобы иметь двадцать фунтов на краски, которыми будет рисовать свой собственный мир.

А ещё Кейтлин любила вернисаж. Ей нравились люди, идущие мимо её картин, будто и не замечавшие её самой. Сгорбленные силуэты на фоне серого стекла реки. У каждого своё лицо – и постоянное ожидание, что среди разных – морщинистых, скуластых, слишком худых и, напротив, отёкших лиц, однажды Кейтлин увидит Его.

Это было глупо. Кейтлин готова была сама посмеяться над собой. А иногда ей попросту казалось, что она сходит с ума. Но заставить себя не верить – она не могла.

Если бы здесь были родители, мать погладила бы её по голове и вздохнула тяжело, а отец сказал бы, что она слишком далеко забралась в свои сны. Но здесь был только Джек – и это было хорошо. Потому что ему Кейтлин не собиралась отвечать. Это было легко.

Кейтлин поднялась со стула – так и не дождавшись гренок, шкварчавших на сковороде. Подошла к кровати и подобрала с пола майку.

– Кейтлин, у тебя деньги есть?

– Немного, – на сей раз всё-таки нужно было что-то сказать. – А что?

– Купи овсянки, пожалуйста.

Кейтлин, не оглядываясь, кивнула.

– И сама что-нибудь поешь.

Ещё один кивок.

Кейтлин натянула майку, перекинула через плечо этюдник, подхватила под мышку стопку картин и вышла на набережную.

Вернисаж находился недалеко, и она медленно брела, наслаждаясь влажным утренним воздухом и вглядываясь в туман. Кейтлин любила это время суток – когда всё вокруг дышало полусном, и там, за контурами хлопьев тумана, повисших над рекой, она могла угадывать всё, что хотела, и всё, во что верила. Чудесная Фата Моргана плыла над горизонтом, сотканная из клочьев тумана, и Кейтлин чувствовала, как через несколько минут раскроет этюдник, пристроится у парапета, расставит картины на асфальте и примется рисовать.