Тут же стоял набор из стальных мисок разного калибра и назначения, все они были мыты и начищены до блеска. Далее следовал набор собачьих радостей в виде различных резиновых мячиков, цыплят и поросят, тоже резиновых, конечно.

Но, главное, весь угол стены, Сильвестров угол, был оклеен фотокарточками и вырезками из журналов с изображениями собак различных пород. Как я однажды узнал от самого Дурова, это были те породы собак, корни которых присутствовали у Сильвестра, так решил сам Дуров. И по нерушимому мнению хозяина собаки, та вобрала в себя все самое лучшее от различных предков.

И вот когда смотришь на Силю, который сидит в огромной лежанке, шерсть его кажется такой грубой и колючей, что невольно слышишь, как царапается твой взгляд о его буро-рыжую шкуру. Два бледно-голубых глаза смотрят на тебя с доброй усмешкой, а черный с розовым пятном нос танцует в попытке поймать каждый запах окружающего мира, и тут понимаешь, что пес прав, он хороший, ты хороший, все хорошие.

Но вот твой взгляд меняет фокус, и ты начинаешь рассматривать картинки на стене. А там целая ветвь различных овчарок. Далее идут нестройным рядом представители охотничьих пород, для нюха и слежки. Есть календарик с голубоглазой хаски, а все остальное пространство заполнено представителями бойцовых пород. От французского бульдога до тибетского мастифа. Чуть в стороне висит более свежее изображение пса с надписью «Хатико» на английском, подозреваю, что голливудский фильм и из Дурова выжал некоторое количество хлюпанья носом и мокрых глаз. Я так вообще ревел, если честно. И, глядя на все это разнообразие предполагаемых предков, понимаешь, что Силя мог произойти только от такой же Сили, от несуразной рыжеватой доброй собаки. Нет в нем ни французского, ни тем более бойцовского. И если кто думает, какой хозяин дурак, то я думаю о другом. Как же ты, Семен Игнатьевич Дуров, майор, служака, раздражающийся от других людей-человеков, как же ты любишь своего пса. Значит, даже в тебе она есть, эта любовь, как маленький собачий уголок в твоем сером кабинете. Значит, есть она у всех нас, раз есть и в тебе.

– Петров!!!! – трубный рев начальника выдернул меня из плена меланхоличных мыслей. «Петров, ну вот, что ты за человек?!» – Дуров подался вперед, нависая над столом, как айсберг над Титаником. Лицо его побагровело и все скукожилось. «Сейчас будет взрыв»,– успел подумать я, но напряжение с лица майора спало, лицо его расслабилось, плечи обвисли:

– Петров. Вот сколько я тебя знаю, Петров?

– Двенадцать лет, товарищ майор! – выпалил я с должным старанием.

– Да заткнись ты, – лицо начальника стало еще печальнее, – Вот за что твоя мать так со мной?

Майор откинулся назад, сбросив с себя остатки напряжения и обнажив всю усталость, накопленную годами, моментально растеряв всю свою схожесть с айсбергом.

Разговор о моей матери и ее разрушительном воздействии на жизнь Дурова был у нас словно ритуал. Даже когда он вызывал меня на секунду, просто что-то спросить, воспоминание о маме всплывало непременно, но в более сокращенной, не литературной форме. Так уж получилось, что в полицию, вернее тогда еще милицию, пристроил меня именно Семен Игнатьевич, естественно, по просьбе моей матушки.

Рос я без отца и вырос, честно скажем, не самым приспособленным к самостоятельной жизни индивидуумом. С детства я был болезненным ребенком, не расположенным к физическому развитию. Так я и вырос, длинным, криво сложенным кощеем с неестественно развитой худобой. По законам жанра я должен был быть весьма умным, как модно нынче говорить «ботаном», но и тут у меня оказались весьма посредственные показатели. Школу и институт я закончил ни шатко, ни валко. Потом были пять лет мучений на физмате и все, что меня ждало в будущем, это судьба преподавателя средней школы, а среди детей я бы не выжил. Это понимал я, понимала мама и, будучи мудрой женщиной, она решила, что на ниве борьбы с преступностью я буду в большей безопасности, чем преподавая у доски логарифмы.

На беду Дурова, он еще не знал, что его ждет, да и чего плохого можно было ожидать от безобидного сына подруги юности. В начале моего с ним знакомства я пытался подозревать его в неразделенной любви к ней. Вот тогда я и услышал в первый раз: «Петров, ну вот что ты за человек?!» После, конечно, он в сдержанной форме объяснил, что его жена- это работа и у него с ней идеальные отношения. Он ее ненавидит, но бросить не может. А она старается сделать его жизнь невыносимой и у нее получается.

– А мама твоя – это та женщина, которая никогда не делала мне ничего плохого. И если бы я решил завести семью, она была бы первой, а, возможно, и единственной, кому я бы предложил это. Но любовь, это ты загнул, Саня.

А потом он протащил меня через медкомиссии, проверки и бюрократическую тягомотину, чтобы взять к себе на должность опера, с тех пор я перестал быть Саней, Саньком, Шуркой. Я стал Петровым, раз и навсегда.

Конечно никто не рассчитывал, что я стану докой оперативной работы. Оперативным сотрудником я только числился. На самом деле я занимался всем, что касается компьютеров и офисной техники, она тогда только стала поступать в милицию, а как с ней управляться никто не знал. Я, впрочем, тоже на программиста не учился, но Дуров сказал: «Или ты, Петров, начнешь в этом понимать, или парни тебя сожрут, так как им очень не хочется работать за себя и того дядю». Увидев тогда в моих глазах испуг, он меня подбодрил: «Не переживай, Петров, не сожрут», – а после секундной паузы добавил, – «Я сожру тебя, Петров, я. Иди работай». Он еще не знал, что я за человек, так бы сразу сожрал молча и не мучился.

На службу я ходил, как на каторгу. Ребята из отдела методично выражали мне свою неприязнь, иногда прям очень выражали. А я все чаще слышал от начальника: «Петров, ну вот что ты за человек?!»,– а он от моей мамы выслушивал за порванную рубашку, разбитый нос и другие служебные неприятности. Постепенно отношения с коллегами выровнялись, у меня появились товарищи, но до дружбы не дошло. Не выровнялись только отношение Дурова ко мне и его с мамой отношения. Однажды, во время очередной ссоры из-за меня, Семен Игнатьевич сказал маме в сердцах: «Правильно, что муж тебя бросил!», – а она влепила ему пощечину. Больше они не виделись. Дуров срывался на мне, я терпел, а потом мамы не стало.