И я позвонила подруге, она жила неподалёку. Она пришла за мной с мамой, и они проводили меня до подъезда. Подруга Ленка и её мама, тётя Зина, прекрасно поняли, что произошло, и особо не спрашивали, кроме, конечно, одного: трахнул он меня или нет? В смысле нужно ли предпринимать дополнительные меры.

Ну и отлично, раз не нужно.

– Ты маме будешь говорить?

– Нет.

Никто и не сказал. Большого впечатления на меня всё это не произвело – на нас нападали так часто и с такого раннего детства, что нам всё это казалось в порядке вещей. Хотелось бы, конечно, чтобы первый раз это случилось с любимым мальчиком, который немедленно женится, но не всем везёт. Мне, кстати, в итоге повезло, и хотя потом в ночных электричках пару раз ещё нападали, но отбивалась.

Произвело впечатление другое. Лет через семь после этого я прочитала о деле Лома в криминальной хронике. Под заголовком «Смертный приговор приведён в исполнение» (тогда ещё не было моратория). Много за ним к тому времени подвигов накопилось, отморозком он был редким, без тормозов. Я так понимаю, его свои же и сдали, банда сдала – ментам ни тогда, ни сейчас ловить никого не хотелось. Сдали его за жестокие и бессмысленные убийства. Судя по тому, что я прочитала, особенно его бесили беременные женщины. Убивал с особой жестокостью. Его расстреляли.

Ладно, у всех есть своё MeToo.

Но была же и чистая любовь! Правда, пока ещё не наша.

Именно в гарнизоне мы могли наблюдать вблизи бушующие страсти. Главным и неиссякаемым источником страстей была музыкальная школа в гарнизонном Доме офицеров. Из-за неё-то мы все, городские, и ходили в гарнизон три-четыре раза в неделю, а когда и чаще.

Школа была действительно хорошая: городская стояла куда как ближе, но репутация у неё была так себе. Я не помню, работали ли в музыкальной школе мужчины – мне кажется, ни одного, – но мужчины всегда заполняли коридоры. Там были разновозрастные, но в основном мелкие дети с музыкальными папками, и разновозрастные, но в основном молодые мужчины нездешнего вида.

Они точно не были военными, но и на городских особо не походили. Не бандиты, не работяги, и вообще что-то другое. «Жигули» цвета «коррида», песочного цвета замшевый пиджак, тюльпаны. Не знаю, как они проникали на особо охраняемую территорию военного гарнизона, в центре которого, в Доме офицеров, обитали нимфы. А наши музыкальные учительницы, безусловно, ими и были. Не знаю, как трудовому коллективу удалось не привлечь туда ни одной грымзы. Но удалось.

Мне казалось, да и сейчас я в этом твёрдо убеждена, что самой красивой учительницей по классу фортепьяно была моя Галина Евгеньевна. Ей тогда было лет тридцать, и больше всего на свете она походила на Нефертити. Подведённые чуть раскосые глаза, прямой, не короткий нос, и длинная, как у египетской кошки, шея. И такая вся изящная, такая по повадкам немножечко японка. Ласковая до невозможности, но без сюсюканья.

Никакого музыкального таланта она во мне не видела (он внезапно прорезался чуть позже), но я была старательной и хорошенькой, и я понимала, что она искренне меня любит. Хорошо ко мне относился и её муж Володя, немного моложе неё, модный парень на «жигулях», который подвозил меня домой, если у него было время, а у Галины Евгеньевны ещё один урок после меня. Володя интересно со мной разговаривал в машине, мы вместе пели какие-то шлягеры, а потом он возвращался назад к своей королеве Галине Евгеньевне, которую явно обожал до полусмерти, как и все вокруг.

Мой постоянный портфеленосец Игорёк учился по классу баяна. Игорёк был красавцем, им и остался (мы виделись недавно в Брюсселе), но кого интересуют красавцы, если они всю жизнь таскают твой портфель, а женщины всегда женщины, даже если им семь лет. Игорёк довольно сильно злил меня, уверяя, что самая красивая учительница вовсе не моя Галина Евгеньевна (хотя он отдавал ей должное), а дирижёр нашего хора Любовь Васильевна с подходящей её занятиям фамилией Хорева. Любовь Васильевна была моложе Галины Евгеньевны лет на десять и, на мой взгляд, сильно попроще и в другом стиле – похожа на Каролу из моднейшего тогда спектакля Театра сатиры «Проснись и пой», в смысле на актрису Нину Корниенко. Такая вся задорная блондинка с высоким хвостом и локонами, с талией и повсеместными ямочками от щёк до коленей и локотков.

Я прощала Игорьку его увлечение хорошенькой простушкой Любовью Васильевной – я уже тогда поняла, что у мужчин плохо со вкусом и чувством прекрасного, им лишь бы ямочки. В общем, поклонники класса фортепьяно, класса баяна и уж тем более хора слетались в наш тесный коридор, как нынче осы слетаются на просекко. Дети всё видят. Мы сплетничали о романах и романчиках своих учительниц, и особенно на их фоне выделялась Любовь Васильевна, девушка свободная, незамужняя и яркая. Нам казалось, что мы знали всё. Всё видели, потому что кто же считает детей за людей, при чужих детях можно особо и не стесняться. Никто и не стеснялся, а мы привыкли быть как бы немного собачкой, при которой можно украдкой незаконный поцелуйчик произвести.

Но мы всё прохлопали. Позорно проморгали. И не только мы.

Любовь Васильевна вдруг резко подурнела и стала часто брать больничный. Вместо неё стала появляться строгая (и, как у нас водилось, красивая) брюнетка Майя Иосифовна. Она потом перешла на сольфеджио и навсегда влюбила меня в Гайдна, Моцарта, Баха и Бетховена, и я до сих пор помню, что из чего проистекает. Но сейчас не об этом. Моя Галина Евгеньевна сделалась вдруг особенно пронзительной и нежной. И особенно грустной. В этот свой период она открыла мне Родиона Щедрина, и я с упоением разучивала «Конька-Горбунка».