– Не буду, бабка Пистимея… Не буду.

Руки у Палашки мелко тряслись, и всё её нутро жаждало горькой.

– Страдаешь, беспутная.

– Страдаю, бабка. Пойду последний раз в питейную избу, а завтра, чуть свет, в храм. Вот те крест!

– Ох, чует моё сердце, добром жизнь твоя не кончится. Дьявол тебя полонил. Тьфу!

Марийки в этот час в избе не было: отослала её Пистимея на Плещеево озеро, дабы рыбки раздобыть.

Палашка же вернулась в избенку пьяней вина. Как переступила порог, так замертво и рухнула на земляной пол. Утром, опохмелившись капустным рассолом, хватаясь худенькой рукой за впалую грудь, глянула скорбными глазами на Пистимею и молвила:

– Даст Бог сил в храм сходить, а там и помирать буду. Чу, грудная жаба прихватывает. Отгуляла свое… А грехи мне свои не замолить. Права ты, Пистимея. «Далеко грешнику до Царствия Небесного». Бог долго ждёт, да больно бьёт. Такая уж судьба моя горькая.

– Да ты что, маменька? Не плачь, ради Христа! – метнулась к матери шестнадцатилетняя Марийка. – Вместе будем в церковь ходить. Бог тебя не оставит.

– Помолись за меня, доченька. У тебя душа чистая, непорочная.

– Помолюсь, маменька, непременно помолюсь.

– А мне уж недолго. Отгуляла Палашка-милашка.

Мать горько улыбнулась и, поочередно глянув на дочь и Пистимею, тихо молвила:

– На чердак бы мне взобраться.

– Да куда уж тебе, – махнула рукой бабка. – В чём душа держится. И чего тебе там, среди хлама понадобилось?

– На чердак! – непоколебимо повторила Палашка и, немощной рукой толкнув дверь, переступила порог и вышла в сени.

По крутой лесенке не шагала, а вползала. Сверху её подтягивала руками недоумевающая Марийка, а Пистимея, опершись обеими руками на клюку, сердито шамкала беззубым ртом:

– Спятила, неразумная. Бесы в башке-то от винного запоя.

Оказавшись на сумеречном чердаке, Палашка долго отдыхала, а затем, нетвердо ступая ногами, пошла к груде хлама.

– Подь сюда, доченька. Разметай всё, пока рогожу не увидишь.

– Да зачем, маменька?

– Разметай!

Когда Марийка раскидала по сторонам чердака, освещённым небольшим оконцем, старую утварь и прочий хлам, она и в самом деле увидела полуистлевшую рогожу, под коей что-то топырилось. Вскоре в трясущихся руках Палашки оказался небольшой темно-зелёный ларец, расписанный золотными узорами.

– Вот моя разлюбезная шкатулочка, – радостно заговорила Палашка. – Рогожа чуть живёхонька, а шкатулочка как новенькая, ничего-то ей не сделалось… Пойдём-ка к оконцу, доченька.

Палашка отстегнула медные застёжки ларца и подняла крышку. Страдальческие глаза её ожили.

– Зри, Марийка.

Марийка глазам своим не поверила.

– Да тут целое богатство, маменька!.. Откуда?!

Мать, довольная изумлением дочери, стала вытягивать из ларца драгоценные изделия: золотые серёжки со светлыми камушками, серебряное запястье, серебряные колты-подвески сканого серебра, золотую гривну весом в добрые полфунта и несколько золотых монет.

– Откуда? – вновь вопросила пораженная Марийка.

– То долгий сказ, доченька, и не каждому его поведаешь. Но тебе скажу, дабы о худом не думалось… Служила как-то в мамках у ростовского боярина Бориса Сутяги старушка Фетинья. Непростая старушка. Бог её особым даром наделил – недужных людей искусно пользовать [23] . Ещё девчушкой она мальчонку Бориску от верной погибели спасла, да так и осталась в его хоромах. Всем сердцем к нему прикипела и любила так, как иная мать своё дите не возлюбит. Борис-то Сутяга хоть и был великим скрягой, но Фетинью щедро отблагодарил. Старуха не раз его от смерти спасала и в тайных делах его была подручницей, но о них толком ничего не ведаю. Ларец-то с богатством боярин Сутяга года за три до своей кончины Фетинье подарил.

– А к тебе-то, маменька, как попал?

– Сама дивлюсь… Сказывала тебе, что старуха странная. Я в ту пору, прости, Господи, душу грешную, в сенных девках у купца Глеба Якурина оказалась. Купец-то хоть и в годах, но до девок был падок, ну и на меня польстился. Всё приговаривал: «Не грешит, кто в земле лежит». А Фетинья почему-то не поверила. И чего ей в голову втемяшилось? Будто умом тронулась после смерти своего благодетеля. Не верю, грит, что такой христолюбивый купец, как Глеб Якурин, забыв о своей супруге, с тобой шашни завёл. Не верю! Даже о заклад стала биться. Крепко поспорили. Привела я тайком Фетинью в купеческую опочивальню. Тот спал мёртвым сном. Старуха зачем-то меня за квасом послала, затем и сама тихонько удалилась. А на другой день мне ларец вручила. Диковинная старуха. Никакого греха не видела, а богатство своё отдала. С купцом же я недолго грешила: помер Глеб Митрофаныч через седмицу в одночасье. А ведь никогда не хварывал. Значит, так на роду ему было писано. А сей ларец мне Фетинья от чистого сердца подарила, сама же в монастырь сошла.

– Чего же ты, маменька, все последние годы нищенкой жила?

– А я, доченька, обет дала: богатство Фетиньи не трогать до тех пор, пока тебе шестнадцать лет не стукнет, пока беда на меня не навалится. А беда пришла – отворяй ворота. Косая-то [24] уж у порога стоит.

– Опять ты за своё, маменька. Тебе ведь ещё и пятидесяти нет.

– Не годы старят, а горе. Сердцем чую… И вот что я тебе скажу, доченька. Мамку Пистимею ты никогда не обижала и после моей кончины не обижай. Человек она добрый.