— Кажется, все в порядке, мы стоим! Только еще ничего не видно! — крикнул из конца вагона Иван. Я вздохнула с облегчением: его давно не было слышно, и я решила, что он тоже мог потерять сознание от дыма.

Мужчина, не выпуская из рук огнетушитель, тяжелым шагом протопал в середину вагона, где мы до этого сидели, опустился на скамью и невидяще посмотрел в пол. Через минуту он вдруг сказал басисто, но веско:

— Выйду на поверхность, помирюсь с бывшей женой.

В моей груди все сжалось, глаза тут же наполнились влагой. То, как он это сказал, и почему, стало понятно всем. Мы только что пережили ужасные ситуации, на грани с жизнью и смертью, и потому все те мелкие разногласия и ссоры, которые разводили нас с нашими близкими людьми стали казаться особенно мелкими и ничего не значащими.

Я почувствовала, как по моим щекам тоже струится горячая влага. Но я даже не путалась утереть слезы руками — так или иначе мы плакали сейчас все. Кто-то — внутри, кто-то снаружи. Стесняться этих слез было нельзя — это были слезы жизни от людей, которые поняли ее цену.

От пережитого волнения, страшного стресса, мое тело враз ослабло. До этого времени приходилось держаться на каком-то внутреннем ресурсе, странном адреналине. Но сейчас, за полшага до того, как выбраться на волю, кажется, мое тело меня предало и ослабло. Колени правда затряслись мелкой дрожью. Руками я вцепилась в вертикальный поручень и прильнула к нему грудью, чтобы не свалиться — тогда и пожалела, что встала на ноги.

Я подумала: в том, что мы остались живы — это заслуга Воронова. Каким-то невероятным образом он сказал мне то, в чем я нуждалась больше всего на свете в нужную минуту. Перед глазами встало его лицо — вот он улыбается, вот хмурится, вот, сложив руки на груди, смотрит неодобрительно исподлобья. И именно теперь, когда не нужно было бежать и бороться за себя, за других, против всего мира, вся эта наносная шелуха из слов и дурацких поступков вдруг слетела, обнажив самое главное: мои чувства.

Мне нужно было признаться самой себе очень давно: Денис задевал меня, будил во мне все, что было скрыто под многими и многими слоями, но он очистил мою душу. При этом он помог мне сохранить саму себя. Это удивительно, но именно здесь, в поломанном вагоне, при неуверенном мигающем свете электрических ламп, я поняла для себя самое главное — я люблю его и мне нужно было ему об этом сказать.

— Нам все нужно аккуратно выйти наружу, — я даже не узнала свой голос: казалось, что это говорила какая-то столетняя старуха.

Иван выглянул в окно и радостно воскликнул:

— Мы встали на перроне! Я уж боялся, что не машинист не дотянет.

Он снова достал свой телефон и явно начал вести съемку.

— Ваня! — прикрикнула я на него, увидев, что он снимает крупным планом всех нас по очереди — и мужчину, и девушек, и пожилых женщин. Все мы выглядели сейчас мягко говоря не очень хорошо, и я уж точно не хотела остаться на информационном носителе в таком виде после такого ужасающего происшествия.

Парень сделал вид, что не слышит меня, но после того, как мужчина, который все никак не мог опустить тяжелый огнетушитель, грозно глянул на него из-под набрякших век, выключил камеру.

— Снаружи очень много людей, — сказал один из студентов — кажется тот, которому я влепила пощечину. — Значит, и нам можно выходить.

— Идем через окно? — встрепенулся его друг.

И только мы все озадачились этим вопросом, две двери вагона зашумели. Однако ни одна не открылась до конца. Та дверь, возле которой стояла я, была ужасно деформирована — она была похожа на банку кока-колы, которую сжимают в руках.

— Нет, эта не подходит. Вторая открыта лучше, нужно только поднажать, чтобы она открылась до конца — сообщил второй студент, который был ближе.

И тут я поняла, и даже испугалась немного, что мужчины сейчас просочатся сквозь это небольшое отверстие в полуприоткрытых дверях и пропадут, оставив нас, слабых пассажиров, внутри. Мало ли как может повести себя поезд?

Снаружи нарастал гул — это пытались открыть двери соседних вагонов люди, которые были на перроне и внутри. Кто-то кричал имена, фамилии, шум становился все сильнее.

— Ребята! Нам всем нужно выдохнуть. Мы еще не на верху, впереди ждет длинный путь! — я прокашлялась и снова попыталась взять инициативу в свои руки. Но теперь, когда близкая свобода маячила буквально через несколько сантиметров, никто не собирался меня слушать. Студенты пытались раскачать дверь, чтобы она открылась и не собирались слушать то, что я говорила, несмотря на то, что мне было что сказать.

— Эй, послушайте! — обратилась я к ним, но они буквально махнули рукой. Теперь-то, когда мы были почти на воле, слова какой-то испуганной помятой девчонки им были не нужны.

Молящими глазами я обвела всех, кто был в вагоне. Но никому не было дела до того, что я собиралась сказать, даже если это было нацелено на то, чтобы сохранить их жизни. Никто не думал о том, что будет там, за этими покореженными дверями, что там сейчас начнется не меньший, а может даже, больший ад, чем был тут, внутри стального вагона под землей.

Вдруг мужчина с громким стуком поставил на пол огнетушитель. Встал. Выпрямился. И все взгляды устремились на него.

Он кивнул мне, как старой знакомой, как солдат солдату, с которым съел не один котелок каши под вражеским обстрелом.