Герой видит страшный сон, который поначалу кажется ему реальной действительностью. В конце концов, он догадывается, что находится во сне. Самым страшным в этом кошмаре оказывается то, что он не знает как проснуться. Когда отчаяние достигает предела, – герой с облегчением просыпается в тюремной камере. Вскоре он выходит на свободу, – и тут события кошмара с буквальной точностью начинают повторяться в реальности. Скоро уже сама реальность напоминает собой кошмар. Это – роман-предчувствие. Предчувствие грядущего. Ведь время написания романа – 1989-1991 гг.
Посвящается родившимся
в окрестностях 1953-го года
на великой, не существующей более
территории.
(Москва, 1991 год)
«"Ты вновь стоишь на лезвии судьбы!" -
– по-гречески Софокл написал…
– Тише, тише, – с улыбкой сказал мсье Пьер,
дотронувшись до его спины
пухлой рукой в щегольской перчатке».
(Эпиграф-компиляция и ключ к эзотерическому смыслу;
«Антигона» и «Приглашение на казнь»)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1. ВОЛЬД (tragoedia)
…и черное меня сжигало пламя светлым днем, – мне снился дивный сон в деталях достоверных, подробный в обстоятельствах интриги, он был как жизнь – он для меня был явь! – набор невероятных исключений из правил жизни. Я это осознал, когда проснулся. Все пережитое во сне меня толкало к столу, бумаге и перу. Я сел за стол перед листом бумаги – и замер, как во льду замерзший камень, мне стало страшно, а из-под пера так и не вышло даже первой буквы: сон – пугал…
Прошло полгода или около того – и снова тот же сон поймал меня врасплох. Я снова жил во сне. И снова страшно стало, когда проснулся. Но на этот раз боялся я не сна, а повторенья сна: мне будто кто-то снова предлагал его оформить письменно, напоминал, что ЭТО сделать НАДО – и я поверил и решил не ждать напоминанья ТРЕТЬЕГО. И получился у меня рассказ – и стал полнеть, взрослеть, меняться – разросся и превратился в ЭТО, не объяснимое ни мне и никому, реальное, как опьяненье на природе, и вместе с тем причудливее сна – и дальше продолжал расти…
Я поначалу думал, написание избавит меня от связи с содержанием кошмара, но я ошибся, и написанное мной, мной завладело безраздельно и сбываться стало. И вот теперь последний раз сажусь к столу переписать и дописать, и уничтожить, и чья-то воля рукой моей ведет, и та выводит на листе бумаги: «Лето было…»
2. ГОРОД МЕРТВЕЦОВ
Лето было душным до умопомрачения. В такое лето могло произойти все, что угодно – даже то, что не могло произойти никогда…
Я не объяснил ей, почему мы заехали в этот городок на краю света – это было мое сугубо личное дело, сказал, как обычно, «надо!» – и она с привычной легкостью согласилась. Легкомыслие и доверчивость, определяющие ее характер, порой пугали меня до неуверенности в завтрашнем дне: точно так же она могла бы послушаться кого угодно, кто кстати оказался бы рядом. Ведь ни о какой взаимности не было и речи. В глупые моменты я спрашивал ее: «Ты любишь меня?» – и она с рассеянной готовностью отвечала: «Конечно!» И в этом «конечно!» яснее ясного проявлялось полное отсутствие какого-либо чувства. Тем более – любви. Ее не было и в помине. Но я не сильно расстраивался по этому поводу: она влекла меня своей молодостью, изящной красотой и безотказностью. По-видимому, я был влюблен – и до такой степени, что совсем наплевал на ее отношение ко мне. То, что она не понимала любви и не жила ею, я объяснял себе ее возрастом и не задавался вопросом, чем же она живет на самом деле. Живет – и живет. Меня это вполне устраивало.
Я увидел нужный мне дом в горчичном тлене перекрестка, распятого на солнцепеке, – беловатую оштукатуренную тысячу лет назад трехэтажку напротив дома уже закрытого на капремонт. Подругу я оставил в прозрачной тени молодой чахлой акации, а сам направился через пустынную в этот жаркий час улицу к подъезду. Пыль выпрыскивала из-под моих башмаков и не торопилась на землю.
Окна лестничных маршей были заколочены фанерой, – я вошел в прохладу и полумрак и чуть не уронил крышку гроба, притаившуюся за дверью. Только верхнее разбитое окно впускало зной и свет на последний лестничный марш, площадку третьего этажа и сверкающий пятнами потолок. Под этим окном сидели на корточках четверо мужчин от 17-ти до 70-ти лет – все в черных горячих костюмах. Лица их были по мрачному темны, как и взгляды, которыми они приветствовали и одновременно ощупывали меня, чужого всем своим видом этой жаре, этой пыли и, как они, по-видимому, решили для себя, этому дому и этажу.
Они, однако, ошибались.
Я кивнул им. Самый молодой попытался преградить мне путь, но старик властным жестом остановил порыв юноши, и тот уселся в прежней позе подпирать обшарпанную веками стену.
Дверь открыла пожилая женщина в заплаканном трауре. Она внимательно оглядела меня, вздохнула облегченно, как бы узнавая, хотя я здесь был впервые, и посторонилась, впуская меня в прихожую.
Однокомнатная квартира. Совмещенный санузел. Здесь с недавнего времени проживал мой друг, молодой здоровенный парень, с которым мы последнее время были связаны не столько приятельскими отношениями, сколько деловым партнерством. Проживал, проживал – да вот вдруг помер. Известие это настигло меня на пути к морю, пляжу и рассеянному образу жизни – стоило подумать прежде, чем пускаться в такой дальний конец – но я заставил себя сделать это.
Ввиду прохлады гроб с телом стоял в ванной комнате. Женщина любезно включила верхний свет, хотя и без того было видно, что покойник мертв. Он занимал половину всего пространства, отпущенного архитекторами для живых утренних процедур, и казалось, был доволен тем, что мешает всякому, кто захочет хотя бы умыть с дороги руки.
Я стоял и смотрел на бывшее живое лицо своего приятеля – настолько БЫВШЕЕ, что уж по этому поводу не могло быть двух мнений – как вдруг что-то неуловимо дрогнуло, и реальность поплыла у меня из-под ног. Я беспомощно оглянулся на стоявшую позади меня в позе скорби женщину, но она отвернулась в этот момент, а через секунду и вовсе вышла, деликатно оставив меня наедине с покойником.