— Какое-нибудь безрассудство, не иначе?

— «Я сделаю все, что вы мне велите», — вы это сказали, именно это.

— И вы теперь хотите меня поймать на слове?

— Но сам-то я кто? — сказал учитель, качая головой.

— Господи, что же мне теперь делать? — почти со стоном произнес Пол, выходя из дому.

«Слишком уж много места там уделено загранице. К черту эту заграницу!» Такие вот примечательные слова или еще что-то в этом роде изрек Сент-Джордж, говоря о развитии событий в «Джинистрелле»; и, однако, несмотря на то, что они произвели сильное впечатление на Пола Оверта, как и вообще почти все его советы, неделю спустя после разговора, о котором я рассказал, молодой человек уехал из Англии — уехал надолго, преисполненный новых замыслов. Я не погрешу против истины, сказав, что именно этот разговор и явился непосредственной причиной его отъезда. Но сколь ни взволновало его все сказанное в тот вечер знаменитым писателем, еще большее волнение он ощутил тогда, когда припоминал его слова на свободе по прошествии уже многих часов и дней — именно тогда смысл их раскрылся ему во всей своей полноте, и он понял огромную важность того, что услышал. Лето он провел в Швейцарии и, принявшись в сентябре за новую работу, решил, что останется по ту сторону Альп, пока она как следует не продвинется. Для того чтобы привести свой план в исполнение, он вернулся в хорошо знакомый ему тихий уголок на берегу Женевского озера с видом на башни Шильонского замка; {16} и это место, и открывавшийся оттуда вид были ему дороги связанными с ними давними воспоминаниями и каким-то непостижимым путем понемногу возвращали ему бодрость и силы. Задержался он там надолго; все склоны окрестных холмов покрылись снегом, который спускался все ниже и уже почти достигал того места, до которого, закончив работу, он поднимался в предзакатные часы, с каждым днем становившиеся все короче. Стояла чудесная осень, озеро голубело, а книга его обретала форму и подвигалась вперед. Все это на какое-то время украсило ему жизнь, и он свыкся с тем, что эта жизнь покровом своим заслонила от него все остальное. По прошествии полутора месяцев ему стало казаться, что он уже выучил наизусть преподанный ему Сент-Джорджем урок, — что он постиг всю истинность его утверждений, испытав их на деле. Тем не менее он совершил одну непоследовательность: перед тем как пересечь Альпы, он написал Мэриан Фэнкорт. Он отлично знал, сколь неправомерен этот поступок, и оправдывал его только тем, что может один раз позволить себе такую роскошь, доставить себе маленькое развлечение в награду за всю эту трудную осень. Она не просила его об этом знаке внимания, когда он пришел повидать ее за три дня до своего отъезда из Лондона и спустя три дня после того, как они с ней обедали вместе в доме на Иннисмор-Гарденз. По правде говоря, у нее и не было оснований его об этом просить, ибо он ни словом не обмолвился о том, что хочет уехать. А не упомянул он об этом просто потому, что сам еще не был ни в чем уверен; последняя встреча с ней как раз и определила его решение. Ему захотелось увидеть ее для того, чтобы убедиться, как много она в действительности для него значит, и отъезд его, столь стремительный, что он даже не попрощался с нею, явился следствием испытания, которому он себя подверг и которое еще больше укрепило его в убеждении, что значит она для него безмерно много. В письме своем, посланном из Кларана, {17} он оговаривался, что должен еще будет объяснить ей (и это больше чем через три месяца после отъезда!), что заставило его отступить от принятых правил.

Она ответила ему коротко, но очень быстро и сообщила ему поразившую его новость: миссис Сент-Джордж скончалась неделю назад. Эта примечательная женщина умерла в их загородном доме от тяжелого воспаления легких — он, вероятно, не забыл, что все последние годы чувствовала она себя очень плохо. Мисс Фэнкорт добавляла, что, как говорят, муж ее совершенно убит постигшим его ударом: ему будет очень не хватать ее, она ведь была для него решительно всем. Пол Оверт тотчас же написал Сент-Джорджу. Ему и раньше как-то хотелось поддерживать с ним связь, но все это время у него не было достаточно уважительной причины, чтобы тревожить человека, который так занят. Их долгий ночной разговор припомнился ему во всех подробностях, но не помешал ему выразить знаменитому писателю свое искреннее сочувствие, ибо не из этого ли разговора ему стало ясно, что влияние этой женщины, являвшей собою образец совершенства, определило всю жизнь ее мужа? Можно ли было представить себе более ужасную катастрофу, чем утрата этого животворного влияния — и навсегда? Именно в таком тоне и ответил Сент-Джордж своему юному другу месяц спустя. Разумеется, в письме его не было ни малейшего намека на столь много значивший для Оверта разговор. Он писал о своей покойной жене так откровенно и великодушно, как будто начисто позабыл об этом вечере, и слова его давали понять, сколь велика понесенная им утрата. «При ней мне не надо было ничего делать самому, не надо было ни о чем думать. С великим уменьем и редчайшей преданностью справлялась она со всеми тяготами жизни, а я был свободен, как мало кому из мужчин удается быть, чтобы работать пером, оградив себя от всего постороннего во имя этой работы. Это была исключительная услуга с ее стороны, величайшая из всех, какие только она могла оказать. О, если бы я мог в свое время по достоинству ее оценить!»

Слова эти несколько озадачили Пола Оверта: его поразило то, что они находились в противоречии с прежнею убежденностью его друга, что ими он ее как бы опровергал. Разумеется, написавший это письмо не мог ожидать, что адресат его будет обрадован смертью жены, и это было в порядке вещей, что он скорбит сейчас, ибо смерть эта разорвала союз, длившийся два десятка лет. Но если влияние этой женщины на его жизнь в действительности было столь благотворно, то где же тогда его последовательность, чего ради понадобилось ему переворачивать в ту ночь вверх дном все его существо, чего ради он пичкал его в эту юную пору его жизни проповедью самоотречения? Если утрата миссис Сент-Джордж действительно оказалась непоправимой, то выходит, что совет, услышанный им из уст ее мужа, был всего-навсего дурною шуткой, а его собственный отказ от женитьбы ошибкой. Оверт готов был уже ринуться назад в Лондон, для того чтобы показать, что сам он действительно думает, что это так, и дело дошло даже до того, что он вынул из ящика письменного стола рукопись первых глав своей новой книги, собираясь уже уложить ее в чемодан. При этом взгляд его упал на какие-то страницы, которых он долгие месяцы не брал в руки, и эта случайная встреча с ними в свою очередь поразила его тем, что он в них прочел: в них был торжественный обет, некий итог размышлений о прошлом, каких он вообще-то всемерно старался всякий раз избегать. После них у него обычно оставалось ощущение, что творческий восторг — чувство начисто субъективное и совсем бесплодное. На этот раз, однако, случилось так, что из лежавшей перед ним кипы черновиков своевольно вырвалась дремавшая в нем вера в себя, которая и склонила его к мысли, что лучше всего будет, если он доведет начатый им эксперимент до конца. Если отречение от привычной жизни давало ему возможность писать с такой силой, то было бы обидно менять обстановку прежде, чем он не завершит свой труд. Разумеется, он вернется в Лондон, но только после того, как все окончит.

И, укладывая рукопись обратно в ящик стола, он втайне дал себе этот обет! Не лишним будет добавить, что для завершения книги ему понадобилось еще немало времени, ибо предмет, о котором он писал, был не только необычайно деликатен, но и на редкость труден, а сделанных им записей оказалось так много, что разобраться в них было совсем не легко. Внутренний голос говорил ему, что он должен довести все до совершенства, иначе ему будет нечем перед ней оправдаться. Мысль о том, что он может этого оправдания лишиться, пугала его, и он проявил должную твердость во всем, что касалось уменья и мастерства. Кончилось тем, что он перебрался по другую сторону Альп и провел зиму, весну и все лето в Италии, но даже и после того, как все эти двенадцать месяцев прошли, работа его все еще продолжала оставаться незавершенной. «Добивайтесь совершенства, доводите все до конца» — всеобъемлющее правило Сент-Джорджа подходило и к этому частному случаю. Он старался исполнить его как только мог, и, когда солнце завершило свой медленный круговорот и снова настало лето, он почувствовал наконец, что все, что только было в его силах, он сделал. На этот раз он уже окончательно уложил рукопись в чемодан, надписал сверху адрес издателя и направился на север.

Два года прошло с тех пор, как он уехал из Лондона, — два года были очень большим сроком и такой важной вехою в его жизни (он ведь создал за это время роман, как ему казалось, куда более значительный, чем «Джинистрелла»), что, когда на следующее утро после своего приезда он отправился на Пиккадилли, он ожидал увидеть какие-то перемены, был готов к тому, что за это время что-то могло произойти. Но на Пиккадилли мало что изменилось (если не считать трех или четырех новых высоких кирпичных зданий там, где прежде стояли низкие темные дома), и яркий свет июньского солнца пробивался сквозь ржавую ограду Грин-парка и сверкал на покрытых лаком катящихся экипажах, совсем как такою же вот июньской порой в прежние, более легковесные годы. Ему приятно было все это узнавать, приятно видеть радушие, с каким его все здесь встречало, и к этому чувству присоединилась еще и радость оттого, что ему удалось закончить книгу, что он снова в своей стране, в этом огромном, деспотичном и вместе с тем увлекательном городе, который обещает ему все на свете, в городе, где все снова становится для него доступным. «Оставайтесь у себя дома и работайте здесь, пишите такое, о чем мы можем судить», — когда-то сказал Сент-Джордж, и теперь ему казалось, что он сам не хочет ничего другого, кроме как остаться дома и — навсегда. Уже под вечер направился он на Манчестер-сквер, отыскивая дом, номер которого он не забыл. Однако мисс Фэнкорт дома не оказалось, и, несколько этим огорченный, он отошел от двери. В эту минуту он столкнулся лицом к лицу с господином, который к этой двери подходил и в котором он сразу же узнал отца мисс Фэнкорт. Пол поклонился ему, и генерал ответил на его приветствие с присущей ему учтивостью, однако за учтивостью этой никак нельзя было понять, узнает он его или нет. Первым побуждением Пола Оверта было заговорить с ним; но потом он заколебался, он понял, что сказать-то ему, в сущности, нечего и что к тому же, хоть старый солдат и узнал его в лицо, он, должно быть, принимает его за кого-то другого. Поэтому он стал спокойно спускаться по лестнице, не подумав о том неотразимом действии, которое должно было произвести на генерала, никогда не упускавшего случая поболтать, то обстоятельство, что молодой человек его узнал. Лицо у Пола Оверта было выразительное; такие чаще всего останавливают ваше внимание. Поэтому не успел он сойти на десять ступенек, как услыхал, что его окликают сзади дружественным, не очень внятным: «Э-э, простите, пожалуйста!» Он обернулся, и генерал, улыбаясь, произнес:

— Может быть, вы бы зашли к нам? Мне хочется вспомнить, где я вас видел!

Пол отклонил его приглашение, а потом жалел об этом; день уже близился к концу, и мисс Фэнкорт могла вот-вот вернуться. Но отец ее оставил ему еще один шанс: больше всего он, как видно, был озабочен тем, чтобы его не сочли человеком негостеприимным. Вглядевшись в посетителя, он кое-что припомнил; во всяком случае, этого было достаточно, чтобы спросить:

— Так вы вернулись, вернулись?

Пол едва не проговорился, что вернулся только вчера, но потом решил удержать себя от чрезмерной откровенности, ибо незамедлительность появления его в этом доме выдала бы его с головой. Вместо этого он ограничился простым подтверждением самого факта, заметив, что очень сожалеет, что не застал мисс Фэнкорт. Он пришел в этот поздний час, надеясь, что она окажется дома.

— Я ей передам, передам, — сказал старик и тут же со всей учтивостью добавил: — Вы нас порадуете какой-нибудь новинкой? Прошло столько времени, не правда ли? — Теперь он окончательно припомнил, кто перед ним.

— Да, порядочно. Но работаю я очень медленно, — ответил Пол. — Мы с вами встречались в Саммерсофте, это было давно.

— Как же, и там был тогда Сент-Джордж. Помню отлично. Это было до того, как его бедная жена… — Генерал Фэнкорт на несколько мгновений умолк и умерил свою улыбку. — Смею думать, вы знаете?

— О кончине миссис Сент-Джордж? О да, я в свое время узнал об этом.

— Да нет же, я не о том… что он женится.

— Вот как! Я ничего об этом не слышал.

И не успел Пол спросить: «На ком?», как генерал упредил его, в свою очередь спросив:

— Когда же вы вернулись? Я знал, что вы в отъезде, от дочери. Ей очень вас не хватало. Вы должны показать ей что-нибудь новое.

— Вернулся я вчера вечером, — ответил молодой человек, который вдруг почувствовал, что ему сдавило горло и он едва может вымолвить слово.