Однако Натансона словно заклинило на своей догадке.

– Шутить, может, они действительно не умеют, однако насчет того, чтобы лапши на уши навесить да выдать черное за белое – на это дело мастаки. И то, что Игорь взял да ни с того ни с сего Богу душу отдал в затраханной Москве… не очень-то мне верится в это.

«Ишь ты, евреи хренов! – обиделся за Россию Воронцов. – Москва для него затраханной стала».

Он уж хотел было посадить на задницу зарвавшегося Натансона, которого еще мальчонкой сопливым вывезли из Одессы и которому всю жизнь впаривали, что все еврейские беды – от большевистской России, которую сами же сделали таковой, но вовремя подумал, что сейчас не время и не место для подобных дискуссий, и на всякий случай спросил:

– С чего это вдруг тебя на убийство понесло? Говорят же тебе, умер человек!

– А с чего бы ему умирать? – вопросом на вопрос ответил Натансон. – Жил не тужил мужик, да и шесть десятков – это не тот возраст, когда о душе начинают думать.

– Ну, это, положим, кому как повезет, – хмуро отозвался Воронцов, вспомнив свою «графинюшку».

– К тому же ты сам знаешь, что он не хотел ехать в Россию, – крикливым бормотанием, при котором он как бы глотал окончания слов, оборвал Воронцова Натансон. – Не хотел! И поверь мне, я его хорошо понимал. И когда он попросил меня помочь ему составить завещание…

– Чего-чего? – не понял Воронцов. – Какое еще завещание? Он что, был у тебя перед отлетом?

– А ты что, не знал? – в свою очередь удивился Натансон.

– Знал бы, не спрашивал.

– Конечно был! – как о чем-то само собой разумеющемся подтвердил Натансон и вновь не смог сдержать своих чувств по отношению к бывшей родине: – Все-таки в Россию летел, а не в джунгли Новой Гвинеи. И как видишь, будто в воду смотрел, когда завещание составлял.

Последние слова он произнес с интонацией всемирного укора для тех дурачков волны первой эмиграции, кто по чисто русской наивности еще верит в то, что что-то могло измениться в якобы новой России.

– И поверь мне, граф, если тебя начали гноить, тебя будут гноить при всех режимах, будь там президентом хоть Сталин, хоть Брежнев, хоть нынешний Медведев.

– Ладно, старый хрен, об этом мы с тобой потом потолкуем, – отозвался Воронцов, которому не очень-то нравились нападки на ту Россию, в которой мечтала быть похороненной его «графинюшка». – Ты лучше мне скажи, что это за завещание такое?

– Не по телефону. Единственное, что могу сказать, так это то, что всё свое состояние он завещал двум женщинам в России. Его дочь и вроде бы как его несостоявшаяся жена.

– Злата и Ольга Мансуровы?

– Ну вот, ты и сам все знаешь. И еще вот что, – пробубнил Натансон, – я бы на твоем месте нанял приличного детектива и отправил его в Москву. Уверяю тебя: нечисто все это. В общем, приезжай, жду!

Не очень-то верил в естественную смерть известного на весь мир эксперта по искусству и следователь Следственного управления при Московской городской прокуратуре Семен Головко. Правда, тому были свои причины: столь же внезапный, как и смерть Державина, сердечный приступ дежурной по этажу, которая, как удалось выяснить Семену, никогда до этого дня не жаловалась на сердце. И как только ему разрешили переговорить с ней…

Припарковавшись на парковочной площадке Кардиологического центра, куда была доставлена Зинаида Афонина, Головко поднялся на третий этаж больничного корпуса, и лечащий врач буквально в двух словах обрисовал ему общее состояние больной.

Оклемалась девушка. Да и то только потому, что портье гостиницы срочно вызвал «скорую» и ее доставили «куда надо, а не в коридор какой-нибудь больнички». На данный момент ее состоянию ЗДОРОВЬЯ уже ничто не угрожает, но покой, само собой, необходим. Короче говоря, больную нельзя волновать, тем более травмировать острыми вопросами, что и было Семеном клятвенно обещано.

Судя по растерянной улыбке дежурной по этажу, которая последней видела Державина живым, она уже была предупреждена о приходе следователя и теперь, видимо, гадала, с чего бы это ее скромной личностью заинтересовался этот высокий голубоглазый блондин.

Головко не стал тянуть время, как, впрочем, не очень-то спешил и раскрываться перед Афониной. Только учтиво представился да сказал еще, чтобы она не волновалась особо, так как к ней лично у него нет никаких претензий.

Кажется, сработало. По крайней мере в ее взгляде уже не было прежней тревоги и настороженности.

Присев на краешек стула, что стоял подле кровати, Головко спросил участливо:

– Как вы себя чувствуете? Может, я не вовремя?

– Да нет, что вы! – спохватилась Зинаида. – Сейчас уже все нормально, но ночью… когда мне стало плохо… Честно говоря, испугалась даже.

– Хорошо еще, что догадались «скорую» вызвать, – посочувствовал ей Головко, – а не занимались самолечением. Кстати, это у вас впервые так?

– Да в том-то и дело, что ничего подобного не случалось, – с искренним возмущением произнесла Афонина. – Даже сердечко никогда не пошаливало, а тут вдруг…