– Идеальную возможность умереть?

– Да. Так что я тоже беглец, Марк. Ничем не лучше вас. Только вы убежали вниз, а я хотела еще дальше.

Я покачал головой.

– Миранда…

– Не перебивай, я же попросила. Кому еще я смогу это рассказать? Уже тогда я подумала, что все на самом деле должно быть совершенно иначе, но я слишком долго ждала возможности умереть, чтобы вот так отказаться от нее. И я пошла на поводу у этого своего желания. А на самом деле все не так. Все совсем не так. Нужно жить. Ради тех, кем мы когда-то были. Тех безалаберных хулиганов, которые… которые делали кучу глупых вещей. Глупых, забавных, странных вещей, которые и составляли детство. Вещей, которые и составляли жизнь.

– Ты произносишь такие длинные тирады, что мне кажется, не так уж плохо ты себя чувствуешь, – прокомментировал я.

– Так оно и есть, Марк, – рассмеялась она. – Так оно и есть… И я поняла, что ради тех нас – кем мы были – стоит жить. И стоит попробовать удержать небо. Разве мы были плохими, Марк? Разве мы тогдашние не стоим того, чтобы удержать небо сейчас? Ведь нет места лучше, чем родной дом. Разве не так, Марк?

Я молчал.

– Это даже забавно – благодаря чему нам удалось свидеться. Или из-за чего… Как это для тебя, Марк? «Благодаря» или «из-за»?

Я молчал.

– Прощай, Марк, – тихо сказала она.

Я снова посмотрел на свои руки.

А потом взглянул на небесную твердь.

Прошло три месяца.

Тем вечером я не вернулся вниз.

Да и потом подошел к люку лишь один раз – сказать дежурным, что со мной все в порядке.

И что я остаюсь здесь.

И что Верхний Город больше не угрожает Нижнему.

И да, чтобы Билли-Ящерицу поселили не на двадцатом ярусе, как помечено в его пропуске, а на пятидесятом, в моей квартире.

Пусть кто-нибудь другой сражается морковью и смотрит в перископ на разрушающийся город его детства.

Пусть кто-нибудь другой воспользуется той жизнью, что должна была быть у меня внизу.

Пусть кто-нибудь другой влезет в шкурку, которую я сбросил.

Все мои ярусы уже давно построены.

И теперь у меня другая цель.

Стать атлантом.

Осталось сто восемьдесят три дня.

И я буду атлантом.

Потому что нет места лучше, чем родной дом.

И мы должны за него бороться.

Кто, если не мы?

…случилось так, что тьма была укрыта облаками и солнце начало пробиваться сквозь них, хотя три четверти его все еще были затемнены; и тут вдруг из-за облаков протянулась рука, и я задрожал при виде ее, и держала она письмо, запечатанное четырьмя печатями, на котором было начертано: «Я – черное, но прекрасное, как палатки Кедара, как завесы Соломона: посмотрите на меня, потому что я – чернота, потому что солнце посмотрело на меня»…

Снежный сейнер барахтался среди нагромождения волн, обходя наиболее высокие из них, задирая нос к небу, а после скользя с очередного гребня вниз. Паруса, то ловившие, то теряющие ветер, трещали и выли под стать вьюге, кружащей до самого горизонта. Ещё немножко, и тройная ткань, нашитая поверх выдубленных шкур, могла не выдержать, и тогда команде придется несладко.

– Лево руля! Ещё левее! Право! Ещё правее! – кричал осипшим голосом помощник шкипера, висевший с линзовой лампой в штурманской люльке над самой поверхностью моря.

Сам шкипер, ставший за штурвал, не пытался угадывать, что там, впереди, в свистопляске снега и ветра, всё было тщетно, он не мог различить даже фигуры матросов, которых швыряло от борта к борту. И ловцы снейков тоже выскочили на палубу, помогая команде управляться с парусами.

– Влево! На пятке влево! – срывая голос, будто лопались струны мандолины, фальцетом взвился помощник.

На пятке – это значит разворот на месте. Резкий, до стона парусной оснастки, до вскрика обшивки. Рискуя поломать опорные дуги, соединяющие корпус сейнера с корабельными полозьями, шкипер крутанул штурвал, понимая, что просто так помощник не завизжал бы, будто резаный подсвинок. Наверняка там, в двадцати-двадцати пяти шагах перед ними, – дальше помощник вряд ли мог что-либо увидеть, – оказалось неодолимое препятствие, волна, на которую нельзя вскарабкаться и которую не получится взрезать форштевнем. Ведь сейнер не торговый галеон, прокладывающий широким лбом дорогу там, где застрянут другие суда. Хотя, конечно, ближе к краю мира, где волны встают высотой до неба, а после рушатся за край, не пройдет ни галеон, ни сам морской дьявол, там мир заканчивался, и начиналась Великая Бездна.