Жизнь, ну где мои романтичные фильмы и любимый Джек Лондон? Где мой насыщенный день обыкновенных житейских проблем, после которого я буду мёртвой и неспособной даже поужинать?.. Нет, я герой не дождливого кино, а весеннего утра и несуществующего прощания. Несуществующего, потому что где-то в идеальном и правильном мире я ещё сплю, вижу красивые сны, а не мимолётные кошмары, пробуждаясь от каждого шороха, от каждого неосторожного вздоха Яра, и Яр в этом идеально-правильном мире давно канул куда-то на дно. Нас как двух любящих людей, по сути, тоже не существует, а мне ведь уже и не помнится, когда я успела стать той, кто принадлежит нереальному человеку, лишённому права на жизнь. Я не знаю, как он выдерживает. Наёмникам присуще непоколебимое и ужасающее спокойствие, но разве способна человеческая психика уместить в себе животную безжалостность и искреннюю любовь? Но как оказалось, человеческая психика может сочетать абсолютно не сочетаемые чувства и качества; совершенно противоположенные эмоции являются друг для друга контрастом, разворачивая в человеке настоящие боевые действия.

– Боюсь, мы не увидимся слишком долго, – произнёс он бесстрастно.

– Я знаю. Всё, как всегда. И знаю, что я даже не имею права спросить, где ты пропадёшь на этот раз.

– Это же ради твоей безопасности, – слабо улыбнулся Яр. – Ты и это ведь знаешь.

И я улыбнулась ответно.

– Год, возможно, полтора, – сообщил он многозначительно.

– Это звучит ещё более жестоко, чем «навсегда». Давай убьём надежду. Яр, я не хочу, чтобы я была твоим смыслом. Таким смыслом тебе нельзя жить. Я не окажусь рядом, когда ты захочешь меня видеть, просто физически не смогу тебя найти, не смогу быть с тобой, не смогу даже позвонить или написать. И в конце концов умру для тебя как смысл. А без смысла умрёшь ты. Яр, ты себя мучаешь. Не делай из меня цель.

– А что ещё мне иметь целью и смыслом, как не тебя?

– Выживание. Тогда мы действительно сможем увидеться, а не надеяться на это. Яр, береги себя. Мысль обо мне отвлечёт тебя в самый неподходящий момент.

Яр не ответил.

Я окинула туманным взглядом освещённую оранжевым светом стену мёртвой кухни. Мне упорно казалось, что на ней спит весеннее солнце, а не искусственный луч фонаря, и я невольно ждала, пока его живые следы сползут немного ниже, известив о часе более позднем.

– А о чём мне ещё думать в неподходящие моменты?

Вопрос звучал риторически и я сделала вид, что вообще его не слушала.

Но Яр медленно встал, взял у меня из рук чашку с чаем и отставил её на стол. Потом он без особых усилий приподнял меня, как ребёнка, а сам уселся в кресло, усадив меня к себе на колени и легко обняв сзади. Настолько привыкнув к его запаху, я непроизвольно начинала засыпать снова. Пахло корицей и гвоздикой, чем-то тёплым и горьковатым, ещё костром, обожжённой шершавой кожей. Это запах безопасности и уюта – для меня, и по началу мне очень сложно было поверить, что для кого-то так пахнет смерть.

Я взяла его руку в свои. Линии на его ладонях были схожи с моими, и линия жизни тянулась до самого запястья – это обнадёживало меня намного больше, чем слова. У Яра тоже длинные тонкие пальцы, как и у меня, и сильно выступают костяшки на тыльной стороне ладони. Его руки выглядели куда грубее моих, а мои – мягче, меньше и легче, его руки – смуглые и с бледными, как туман, многочисленными полосками мелких шрамов, мои – светлые, как сметана, с немного прозрачной кожей и просвечивающимися хрустальными синими венками. Выглядели они куда нежней, чем его, но нет, я-то знаю, самые нежные руки у самых хладнокровных убийц.

– Это были хорошие два дня.

– Это были два дня нормальной жизни, – сухо изрёк Яр с некоторой завистью. – Представляешь, люди так всегда проводят время.

– Когда-нибудь и ты будешь так проводить время. Всегда.

– Нам в этот раз повезло. Мы не виделись всего два месяца. Может… удастся сократить и этот путь.

– Забудь, – легко произнесла я, – не думай обо мне на этой жуткой работе.

– Работе, – скептически хмыкнул он, кажется, хотел сказать что-то ещё, но промолчал. Сердце его стучало по-прежнему очень сильно, и я невольно начинала волноваться. Глаза мои превращались в солёные океаны. – Евдокия, маленькая моя, я устал.

В солёных океанах поднялся порывистый ветер, безумная, ледяная и лишённая тёплого сострадания буря.

– Я знаю, Яр. Ничего… Когда-нибудь…

– Я не хочу, – перебил он меня. – Мы же убили надежду. «Когда-нибудь» звучит ещё более издевательски, чем «никогда». В «никогда» надежды нет. Евдокия, я не хочу никуда ехать. Я хочу к тебе.

– Ты со мной.

– Когда тебя рядом не будет, ты не услышишь, что я хочу к тебе. Поэтому я говорю это сейчас.

– Ты не прав, – и я безрадостно, но искренне улыбнулась, убрав прядь чёрных волос с его лица и глядя в родные чёрные холодные глаза, – ты не прав, я тебя слышу каждый раз, когда ты хочешь мне это сказать. А ты слышишь?

– Всегда, когда не надо, – ответно улыбнулся он.

– Если мы очень захотим увидится, обещаю, я закажу себя.

– Если ты закажешь себя, я буду следующим в своём списке.

Яр крепко сжал меня, уткнувшись лицом мне в волосы; сквозь них пробивалось его горячее дыхание – и у меня по спине пробежали мурашки.

– Ты помнишь нашу предыдущую встречу? – тихо спросила я, вновь разглядывая стену, на которой пламенел холодный след фонаря.

– Помню каждую до мельчайших подробностей, – уверенно сказал Яр, даже не задумываясь. – Заваленные снегом горы, пунцово-красные закаты и вместо рек – гладкие трассы из льда. И тебя, сумасшедшую…