— Меня многое волнует, — говорит Ивон.

— У тебя столько энергии, — продолжает он, словно не расслышав того, что она сказала. — Откуда? Открой секрет.

Ивон опускает глаза в тарелку; на ней половинка яблока, грецкий орех, листики кресс-салата и корочка хлеба. Коснуться его руки, лежащей на скатерти совсем рядом с ее бокалом, значило бы снова поставить себя под удар, а она уже и так рискует. Когда-то она с упоением шла на риск, но когда-то она слишком многое делала, не зная меры.

Ивон поднимает глаза и улыбается.

— Секрет мой вот в чем: каждое утро я встаю, чтобы увидеть восход солнца.

Это действительно ее секрет, хотя и не единственный, но именно он выставлен сегодня на обозрение. Ивон внимательно изучает лицо собеседника: поверил или нет? Кажется, поверил. Что ж, это естественно: именно такой она ему и представляется. Он доволен, что у Ивон все в порядке и обойдется без неприятностей. Собственно, это он и хотел услышать. Он заказывает еще чашку кофе и просит принести счет. Когда счет приносят, Ивон платит половину.

Они выходят на улицу. Март нынче теплее обычного; этот факт оба тут же отмечают. Ивон уклоняется от дружеского рукопожатия. Ей вдруг приходит в голову, что перед ней последний мужчина, на любовь к которому у нее хватило сил. Любить — это такой тяжкий труд! Он машет ей на прощанье рукой, садится в трамвай, и его уносит от нее — к далеким светофорам, по рельсам, где-то впереди сходящимся в одной точке.

Рядом с остановкой трамвая цветочный магазинчик; там можно купить один цветок, если, конечно, один цветок — это все, что вам нужно. Это все, что обыкновенно нужно Ивон. Сегодня в магазинчик привезли тюльпаны, впервые в нынешнем году, Ивон выбирает красный, с оранжевым в глубине чашечки. Дома она поставит его на солнце в маленькую белую вазочку и будет впитывать в себя его соки, пока он не зачахнет.

Ивон несет тюльпан в сложенной фунтиком бумаге, несет в вытянутой руке, словно из него каплет. Она неспешно проходит вдоль магазинных витрин, вглядываясь в каждую с привычным нетерпением, с давней надеждой: а вдруг как раз сегодня за стеклом она увидит что-то действительно стоящее внимания? Ноги ее движутся будто по льду, а не по мокрому тротуару. Она знает: полоз конька скользит по тонкой пленке воды, которая чуть тает под его давлением и тотчас замерзает снова. Этот скользящий полоз и есть свобода настоящего времени, свобода минуты.

Ивон работает над новым портретом. Как правило, она рисует мужчин, не выходящих за рамки определенного стандарта: они более или менее пристойно одеты, у них, если спросить, приличная, уважаемая в обществе работа, а разница в возрасте с ней небольшая. Этот мужчина совсем не такой.

Она начала преследовать его квартала через три после цветочного магазина и некоторое время бежала сзади (у него длинные ноги), держа перед собой красный тюльпан, словно детский флажок. Он молод, лет примерно двадцати трех; по улице он шел с черным кожаным портфелем, который стоит теперь, прислоненный к стене, у двери мастерской. Брюки и куртка у парня тоже из черной кожи, а рубашка ярко-розовая. Голова начисто обрита сзади и по бокам, но на макушке оставлен хохолок, выкрашенный в оранжевый цвет под мех орангутанга. В левом ухе блестят две золотые серьги. Кожаный портфель означает, что парень — художник или какой-нибудь дизайнер. Ивон подозревает, что он из тех «живописцев» с краскораспылителями, которые ночами шляются по улицам и пишут на кирпичных стенах всякую ерунду вроде призывов "Покупайте хрустящие сладости!", "Завоевывайте главные призы!" или "Спасите советских евреев!". Если все-таки он что-нибудь рисует, то уж безусловно фломастерами, заправленными светящейся зеленой или розовой краской. Она согласна держать пари на десять долларов, что он не умеет рисовать пальцы. У самой Ивон пальцы получаются превосходно.

Прежде Ивон избегала мужчин, даже слегка напоминавших ей коллег, но в этом было что-то очень уж необычное. Угрюмость, нарочитая агрессивность и к тому же болезненная одутловатость, вообще явное нездоровье, наводящее на мысль о проросшей в подвале картофелине. Бросив на парня первый беглый взгляд, Ивон содрогнулась, как от удара: она будто мгновенно узнала то, что искала давным-давно, сама не зная почему. Она догнала его возле магазина, где торгуют морскими растениями и животными, и произнесла свою всегдашнюю короткую речь. Она ожидала отказа, более того — хамства, но вот он здесь, в ее мастерской, на нем сейчас ничего нет, кроме розовой рубашки, одна бескровная нога перекинута через ручку темно-красного кресла. В руке — тюльпан, который отчаянно дисгармонирует и с рубашкой, и с креслом, и с его прической; те тоже катастрофически не совпадают друг с другом. Словно в сварочном цехе произошел взрыв, словно мотоцикл на полном ходу врезался в цементную стену. В его взгляде, сосредоточенном на Ивон, — неприкрытый вызов. Вызов чему? И вообще, по какой причине он согласился пойти с ней? Сказал он только: "Готов. Отчего бы нет…" И поглядел на нее так, что ей стало ясно: ни малейшего впечатления она на него не произвела.

Ивон рисует; карандаш проворно вычерчивает контуры его тела. Она понимает, что надо спешить, иначе у малого кончится терпение и он сбежит. Тюльпаном она займется позже, после того как нарисует его самого. Она уже решила, что на сей раз будет писать красками; портрет этого юноши станет ее первой настоящей живописной работой за долгие годы. Тюльпан превратится в мак; цвет у мака почти такой же.

Она едва успевает добраться до ключиц, видных лишь наполовину из-под расстегнутой рубашки, когда он вдруг бросает: "Хватит!", вылезает из глубокого кресла и подходит к ней сзади. Потом обхватывает обеими руками ее талию и прижимается к ней. Он не произносит ни звука, но Ивон это не смущает, ей нравится, когда все происходит быстро. Вот только с ним она чувствует себя как-то неловко. Ни один из ее безотказно расслабляющих приемов — кофе, музыка, благодарственные фразы — не возымел действия: парень по-прежнему угрюм и отчужден. Он недоступен ее пониманию. Ивон вспоминает кошку Эла и Джуди, ту, что черненькая; однажды, играя, она запуталась лапой в шелковом шнурке от жалюзи. Кошка буквально обезумела от ярости, пришлось накрыть ее полотенцем, чтобы освободить от пут.

— Да, это искусство, — говорит он, глядя на рисунок из-за ее плеча.

Ивон принимает было его слова за комплимент, но он добавляет:

— Искусство, которое высасывает. — Последнее слово произносится со злобным свистом.

У Ивон перехватывает дыхание: в его голосе такая ненависть. Может, если она будет просто стоять и молчать, ничего не случится? Он поворачивается и идет к двери, хочет, наверно, показать, что у него в портфеле. Вот, оказывается, чем он занят: коллажами. Фоном всем его композициям служит природа: лес, луга, скалы, морской берег. На них он наклеивает аккуратно вырезанных из журналов женщин — туловища с широко раскинутыми голыми ногами. Рук и ступней у женщин нет, они наклеены где-то рядом, отдельно. Иногда отдельно он наклеивает и головы, чудовищно ярко раскрашенные лаком для ногтей. Лак признается только двух цветов: фиолетовый и красный, но с разными оттенками. На картоне лак сверкает и выглядит мокрым, густым, как в жизни.