Таня сразу для себя решила, что учиться пойдет в технический вуз. Это тоже было правильно. Заводу необходимы хорошие специалисты. Чтобы стать по-настоящему хорошим специалистом, нужно ехать учиться в столицу. И после школы Таня, конечно, поступила. И, конечно, после института стала кем планировала.

Оля про столицу как-то не думала, а работать ей хотелось всеми сразу: медсестрой, как мама, и мастером, как папа, и инженером, как Таня, и библиотекарем, как бабушка. И художницей. И космонавтом. И переводчицей. И актрисой. И кондитером. И продавщицей газировки у кинотеатра. И кассиром. И певицей. И строителем. И проводником. Все работы хороши – выбирай на вкус.

Можно бы сказать, что младшая сестра любила жизнь, а старшая – порядок, – но это было бы слишком просто, а значит, неверно. В том, как жила категоричная Таня, не было никакой показухи, а лишь наивная искренность и желание осчастливить целый мир, – ведь тогда патриотизм и энтузиазм не считались чем-то неприличным. И не из желания очутиться в столице, среди блеска и развлечений, две провинциалки, дочери медсестры и заводского мастера, учились на «отлично» и стремились за высшим образованием. Хотели учиться и учились – потому что это было престижно и почетно. Потому что им было любопытно. Наверное, в нынешние времена они бы с не меньшим рвением шили плюшевых зайцев для выставки хенд-мейда, фотографировали котиков, чатились в соцсетях, сидели бы на низкокалорийной диете и расставляли мебель по фэншуй – потому что они были самые обыкновенные и жили «как все», не находя в этом ничего предосудительного. Вовсе не было в их жизни безудержного рвения, как в литературе и кинематографе того периода, ведь в искусстве всегда и всего сверх меры, а реальность оттеночна, и все самые острые углы, самые непримиримые конфликты в ней смягчены – не поймешь, где правда, где ложь, не поймешь даже, существуют ли правда и ложь на самом деле, так прочно одно вплетается в другое. Словом, жили как жилось. Не «за идею» и не «против течения» – просто жили.

Они занимали на двоих десятиметровую комнату с окном во двор, вечно занавешенным елью напротив, а потому довольно сумрачную. Кровати стояли по стеночке, сходясь изголовьями, и, засыпая, можно было секретничать и делиться новостями. Таня относилась к младшей сестре немного свысока. Не потому, что у Тани был плохой характер или Оля давала повод, – просто по праву старшинства. А Оля, по праву младшей, всегда тянулась к Тане и все-все ей прощала.

Конечно, неорганизованность младшей сестры не могла не раздражать аккуратистку Таню. И однажды, чтобы проучить ее, Таня провела посреди комнаты меловую границу: по одну сторону остались Танина безупречная кровать, письменный стол с симметрично разложенными тетрадками и учебниками, стул и шкаф для одежды, а на Олиной половине сгрудились в беспорядке куклы и кубики, книжки, платьица, наспех стянутые через голову, весь «природный материал», оставшийся от поделок по труду, карандаши, однажды закатившиеся по углам. Проводя границу, Таня нарочно строго кривила тонкие губы и подпинывала на половину сестры все, что плохо лежало, – брезгливо так, мыском. А потом сказала, подражая классной руководительнице: «Мне этот бардак здесь не нужен!» Но Оля, кажется, не заметила преподанного урока. Подгребла к себе карандаши, из-под кровати выудила почти не измятый кусок ватмана, уселась на полу, по-турецки скрестив худые ноги, и стала рисовать, от усердия высунув язык. Таня, признаться, растерялась. Нет бы осознать и исправить, нет бы обидеться, в конце концов! А она сидит и рисует, будто и границы никакой нету!

– Ты чего это?! – спросила она, все еще пытаясь сохранить тон классной руководительницы.

– Парусник! – весело отозвалась Оля, приподнимая лист и растягивая за уголки, чтобы сестре было лучше видно.

И действительно, это был парусник. Он шел по волнам, трехмачтовый, невесомый, – и флаги развевались, и паруса пузырились над палубой… Ну что ты будешь с ней делать?! Разве можно перевоспитать такую?

Таня молча вышла из комнаты, вернулась с мокрой тряпкой и стерла границу…

Старшей было двенадцать, младшей девять. Кажется, в детстве это был единственный инцидент, отдаленно напоминающий ссору.

Таня бы ужасно удивилась, узнав, как хорошо запомнила Ольга тот день и ту границу на полу и как часто вспоминала ее позже. На жалких два метра неровной меловой линии оказались нанизаны сорок с лишним лет воспоминаний. Но все это уже потом, а пока речь о школьном детстве, которое было одинаково счастливым для обеих сестер. Сестры жили-были и счастья своего не ощущали – как не ощущают сердца, пока оно не заболит или не заколотится от волнения.

Тане и без Оли было кого перевоспитывать. Например, хулиган и троечник Петухов, и второгодник Гришин, гроза младшеклассников, и смазливая Юленька Галкина, способная думать об одних лишь нарядах. Всех их необходимо было «подтягивать», чтобы класс не позорили.

Потому Юленька Галкина была назначена в лучшие подруги и звана в дом, где просиживала до вечера без особого толку и больше списывала, чем «подтягивалась». Она, впрочем, была добрая и незлобивая девочка, просто ленивая и не слишком любопытная.

Потому троечник Петухов прятался в ближайшей подворотне, едва завидев на улице Таню, а если дело было в школе, тогда, разумеется, спасался в мужском туалете.

Сложнее было со второгодником Гришиным. Строго говоря, это был не второгодник, а третьегодник. Повторил он два класса – сначала шестой, потом седьмой (без видимого результата). За него Таня взялась особо. Прямо с первого сентября, когда это «счастье» свалилось на голову седьмого «А». Тане было четырнадцать, и это была настоящая барышня, красавица. Гришину было шестнадцать, и это был сформировавшийся хулиган, из числа отпетых. Классический вариант.

Ах, как боролась Танечка за Гришина, как старалась его спасти! Но ему хоть кол на голове теши. Долгих два года, пока Танечка боролась, он знай мямлил и только пялился чуть ниже того места, где краснел ее новенький комсомольский значок. Впрочем, не обижал. И никакой шпане в обиду не давал. Потому что вполне предсказуемо влюбился в Танечку – тяжелой неразрешимой любовью человека, недостойного «такой девушки». Худо-бедно Таня дотянула Гришина до восьмого класса и хотела было забрать с собой в девятый, чтобы был под присмотром, да только учителя не дали. Гришин уехал в Свердловск, поступил в ремесленное и уже через полгода получил срок по двести шестой, за какое-то не особо крупное, но и непростительное хулиганство. А поскольку был он уже совершеннолетний, отвечать пришлось по всей строгости. Танечка винила себя и очень мучилась.

Впрочем, в девятом объявилась вполне достойная замена – Михеев Бронислав. Его папу перевели на «Красный путь» откуда-то с юга, и медный загар Бронислава, «дельты» и «трапеции» Бронислава, наплаванные в теплом море, выгоревшие добела кудри Бронислава произвели на старшеклассниц неизгладимое впечатление. Увы, оказалось, что этот херувим и Аполлон – хронический лоботряс и троечник, признающий интересными только два школьных предмета: физкультуру и труд. И опять Таня принимала меры, и опять не очень успешно, а Бронислав, что логично, тоже влюбился – и это дополнительно мешало ему учиться по-человечески.