А мы стоим в коридоре и молчим.

Первым немного приходит в себя Андрей. Он берет велосипед за руль и ведет его в квартиру, словно покорного ишачка, вкатывает на привычное место. На руле раскачивается Ванькина кепка. Я начинаю дрожать. То есть «дрожать» – это не совсем правильное слово. Меня просто колотит, зуб не попадает на зуб. Запоздало бросаюсь на балкон и выглядываю во двор, но там уже никого нет, пусто. Стоянка спит, фонари желто светят, кто-то шарахается в кустах у подъезда – коты, наверное. Лето, ночь. Жарко. Меня еще сильнее колотит.

На прошлой неделе в школе был выпускной. А ровно три дня назад нашему Ваньке исполнилось восемнадцать.

Ночи с июня на июль самые короткие в году, но та наша ночь тянулась, и тянулась, и тянулась, как будто она вечная. И по-настоящему хорошо я помню не события, а ощущение – когда целую вечность терпишь как бешеный, лишь бы не смотреть на часы, но не выдерживаешь, смотришь, а там прошло две-три минуты. Так что «время остановилось» – никакая не фигура речи, я это точно знаю.

Я смотрю на часы, Андрей гуглит. Механически листает юр-сайты и Уголовный кодекс, дрожащим шепотом зачитывает вслух какие-то выкладки, и снова, и снова, и очевидно, что прочитанных слов он сейчас не понимает… и я их не понимаю, ни одного, а только слежу за временем, сколько еще осталось до утра, нам было велено прийти к десяти часам, часы подло отсчитывают по две-три минуты и один раз семь минут, когда я иду варить кофе. Андрей выходит на балкон и там стоит, ежась и пуская белый дым за бортик, и дым плывет в стоячем сомкнувшемся воздухе, меняя очертания.

У кофе нет вкуса. Свекровь храпит в своей комнате так сильно, что, кажется, на кухне подпрыгивает посуда; мы пьем кофе, Андрей курит, гуглит, курит, гуглит, курит, время тянется, за окном не становится светлее, и я все думаю: как же так, ведь лето, летом светает рано; это очень странная, очень медленная и очень холодная ночь.

Еще я помню, как осторожно уговариваю мужа пойти и лечь, произношу слова, верные и логичные, про то, что мы завтра должны быть вменяемые и со свежими силами, иначе ничем не сможем помочь Ваньке, и вроде бы Андрей соглашается, кивает, но не выпускает из рук компьютерную мышь. Мы так и ложимся с ноутбуком, и он стоит между нами, с этой своей зловещей подсветкой, а мы лежим на спине и держимся за руки, развернув перед собой какой-то форум, и там, на форуме, тонны сообщений о том, кого и как взяли, я не могу это читать, мне страшно: эти истории, они плохо заканчиваются, все как одна.

За окном стоит и не уходит чернота, будто она тут насовсем, рука у Андрея холодная и твердая, как из воска, я пожимаю ее, но он едва отвечает на пожатие, а только крутит беспроводной мыший шарик, водит стрелкой по экрану, клик-клик, клик-клик, и по экрану плывут вопросы, все эти «что мне светит?» и «нужен ли адвокат?», и кто-то пишет – мол, ерунда, оштрафуют по первому разу и отпустят (и тогда мы с Андреем оба выдыхаем с облегчением), а кто-то сразу называет сроки – три, пять, шесть, двенадцать лет (и тогда мы жмемся друг к дружке – а что еще делать-то?), но собрать информацию, структурировать и уж тем более делать выводы не способны ни он, ни я.

Что дальше – не помню. Спали мы в итоге или нет? Не помню. Наверное, вырубались ненадолго урывками или, может, уснули на какое-то время уже под утро, в памяти по этой части полный провал, а следующее, что я помню отчетливо, – как мы с мужем сидим на трубе загородки напротив отделения полиции и напряженно смотрим на вход.

У входа ничего такого не происходит, только иногда вываливается на перекур дюжий дядька и тычет пальцами в плоский телефончик, который кажется в его лапах игрушечным. Это на крыльце. А есть еще парень в будке у ворот, дежурный. Он дремлет, уронив голову на руки. Андрей уже подходил к нему, чтобы уточнить, куда нам, и вообще, но ему объяснили: слишком рано, сидите и ждите. И мы сидим.

Начало восьмого.

У нас за спиной – жилой дом. То и дело хлопают металлические двери подъездов. Будни, и люди спешат на работу. Звуки за спиной состоят из цоканья каблучков и шарканья дворничьей метлы, заводятся чьи-то автомобили, лают собаки, которых ведут на прогулку, истошно орет маленькая девочка, не желающая идти в детский сад, – и вдруг резкий пронзительный крик за спиной: «Мам! Ма-ам!» Абсолютно точно Ванькин!

Подскакиваем, едва не навернувшись через трубу, лезем на газон, пролетаем несколько метров по направлению к дому. Андрей резко тормозит, и я налетаю ему на спину. Это не Ванька. Конечно нет. Пацан лет тринадцати кричит под окнами, и откуда-то сверху ему сбрасывают футбольный мяч… мяч бьется об асфальт и подлетает опять выше деревьев, пацан не успевает его поймать, сверху слышится растерянное и звонкое женское «О Господи!». Мяч летит по дуге и опускается куда-то в машины, ударяется о крышу и снова отлетает. Истошно орет сигнализация. Мальчик, примериваясь к траектории злополучного мяча, пятится и суетится, кричит: «Ну ма! Ну ты совсем!» Наверное, ему что-то отвечают, но не слышно: сигнализация орет. Мальчик бежит. Он бежит, оступаясь, по газону в нашу сторону, с задранной головой, пытаясь отследить мяч, сигнализация орет, смешная сценка, в другой раз мы бы с Андреем обязательно посмеялись. Обязательно. Задетая машина издает последний всхлип, закругляя фразу, и становится тихо. «Прости! – кричит женщина из окна. – Я не нарочно! Позвони!» – и дальше захлопывается рама, а мальчик и его мяч наконец-то воссоединяются и уходят за угол.

Я обнимаю Андрея, а он меня, и мы так стоим посреди газона в чужом дворе, между жилым домом и отделением полиции, стоим, кажется, целую вечность, но, наверное, если посмотреть на часы, там опять проходит две-три минуты.

А потом Андрей курит. Снова. Все то утро – в дыму. Дым, солнце и холодная твердая труба, на которой неудобно сидеть. По-хорошему, нам бы пойти домой и переждать там хотя бы до половины десятого, а потом вернуться, тут идти-то всего квартал, но мы не можем. Мне кажется, если мы отсюда уйдем, с Ванькой случится что-то плохое… то есть с ним и так плохое, оно уже случилось, но я уверена, что если двинусь с места, то все сделается еще хуже, и я не ухожу. А что думает Андрей, я не знаю, не спрашиваю. Но и он сидит рядом на трубе как приклеенный.