Зданий, сгрудившихся внизу, было слишком много, чтобы их сосчитать. И всё же, какой бы большой ни была деревня, когда ты вынужден вечно оставаться в её стенах, она начинает казаться совсем маленькой. Казаться чем-то вроде тюрьмы.

Было холодно, но Эшу очень нравилось здесь, на крыше.

Тут было так мирно… И только тут он мог тайком послушать загадочные Песни, которые доносил до него зябкий ветер.

Ему повезло – в ту ночь левиафаны Пели хором.

В отличие от остальных жителей Огнии, Эш находил эти звуки приятными. Он не слышал, что именно говорили левиафаны – возможно, они совсем ничего не говорили, – но сама Песнь была спокойной и печальной; низкий вой и мрачные стоны были совсем не похожи на яростный боевой клич, который Эш слышал этим утром. Пока снежный ветер трепал его спутанные чёрные волосы, Эш запустил руку под мех плаща и вытащил окарину. Это был единственный подарок, который родители оставили ему перед исчезновением, и Эш очень ею дорожил.

Он поднёс окарину к губам. Здесь никто не услышит, как он играет, если он будет играть тихо.

«И вообще, Тобу запретил мне только петь; он ничего не говорил об инструментах».

Эш присоединился к печальной мелодии левиафанов. Он позволил их Песни окутать себя, и на мгновение, которое показалось Эшу вечностью, он словно оказался в совершенно другом месте. Там, где не было Тобу, не было одиночества, не было проблем. Там, где Эш чувствовал себя в безопасности. Там, где он чувствовал себя как дома.

И, несмотря на события прошедшего дня, Эш ощутил знакомое желание ответить на мелодию своей собственной Песнью.

Он убрал окарину и затряс головой, чтобы прояснить мысли и сбросить чары Песни.

«Я не должен этого делать. Я не должен. Это опасно. Тобу достаточно ясно дал мне понять».

И Эш решил довольствоваться тем, что забормотал под нос слова родительской колыбельной.

Он помнил совсем немного слов, но был уверен, что мелодия останется в его памяти навсегда. Сердце Эша теплело каждый раз, когда он слышал её; полное любви послание родителей окутывало его покоем, защищая от ужасных вещей, которые потрясали его мир. В этих словах, казалось, была какая-то магия – магия, которая наполняла Эша надеждой. А иногда, когда он пел, Эшу казалось, что он видит смутные, расплывчатые очертания лиц. И если он постарается достаточно сильно, то очертания станут чётче. Словно к этим воспоминаниям можно будет прикоснуться и жить в них.

Тёплый, уютный огонь в камине. Два улыбающихся счастливых лица, которые со светлой радостью смотрят на него сверху вниз. Его родители – Эш был в этом уверен. Но едва начинало казаться, что картинка становится чётче, лица снова расплывались, терялись в метели времён, и Эш снова оставался один.

Иногда Эш даже осмеливался поверить, что колыбельная – это особое послание, оставленное ему родителями, некий секрет, подсказка о том, куда они ушли и почему. Эш был одержим теми немногими словами, которые мог вспомнить, и прокручивал их в голове раз за разом, пытаясь найти смысл:

Нетрудно было догадаться, что колыбельная подсказывает ему покинуть стены Огнии и, возможно, отправиться на восток, «к свету Матери Солнца»… Всё-таки оно просыпалось на востоке. Но это было невозможно. Восток, запад, юг или север – далеко за стены не мог уйти никто, даже охотники. В песне должно было быть что-то ещё, что Эш упустил.

Но в глубине души он понимал, что всё это чепуха. Фантазия, рождённая его одиночеством.

В конце концов, это была просто колыбельная.

Внезапно на Эша упала тень.

Он резко обернулся и ахнул, увидев Тобу у себя за спиной. Лица родителей ещё горели перед его мысленным взором, но они уже начали исчезать, как тени на солнце.

– Я же запретил тебе петь, – сказал Тобу.

– П-прости. Это просто колыбельная, которую мне пели родители… У меня больше ничего не осталось… – голос Эша дрогнул, когда он спрятал окарину обратно под плащ. Ему показалось или выражение лица Тобу немного смягчилось?