– То есть, суд свидетельство вашего… приятеля не примет? – Глеб накапал темной тягучей жидкости, которую разбавил водой из фляги.

– Принять-то, может, и примет, да только…

…любой мало-мальски нормальный адвокат быстро докажет, что закусывать коньяк солеными огурцами, может, и грех великий, но не такой, чтобы в убийстве человека обвинять. Маски? Их используют повсеместно, в любой лавке прикупить можно, что для маскарада, что для тайных свиданий, что для прочих игрищ, среди которых, сказывали, бывают весьма и весьма интересные.

Удовольствие не из дешевых, но и не запретное.

– Это да, – Мирослав Аристархович мензурку понюхал опасливо. – Травите свидетеля?

– Какой из вас свидетель.

– Ваша правда, никакой… да только клянется он, что градоправитель это был. И я поверить готов.

– Пейте уже.

– Гадость будет?

– Точно не клубника.

– Это да, – Мирослав Аристархович зажмурился и мужественно опрокинул мензурку. Охнул. Поморщился и вытер рот рукавом. – Эт-то…

– От вашей аллергии помочь должно.

– От чего?

– От почесухи.

– Тогда ладно, – он, кажется, несколько повеселел. – Вот… но из ресторации Кузнецов ушел, тому свидетели имеются и вполне нормальные. И был он весел.

С чего бы?

Навряд ли Кузнецов, настоящий Кузнецов, а не тот фигляр, который выделывался на паперти, не понимал, до чего опасно дразнить мастера Смерти? Раз уж служил он на границе, то должен был видеть, на что способна тьма. И как изменяет она людей, и до чего сложно порой человеку обыкновенному с ней совладать. И проклятье должно было бы ожить.

А не связать одно с другим… нет, глупый человек не выжил бы в том, теневом, мире, где обретаются подобные Кузнецову.

– Он собирался уехать? – Глеб убрал флакон в кофр, а кофр в шкаф. Дотянулся до шкатулки.

Вытащил.

Старая. Лет сто ей, а то и побольше. Некогда роскошная, но ныне короб из красного дерева потемнел, да и само дерево заросло темной плотной грязью. Поблекли серебряные накладки, но роза на крышке проступала.

Глеб провел по ней пальцем.

Изящная работа. Рисунок простой и в то же время на диво реалистичный. А вот и птичка, запутавшаяся в колючих розовых плетях.

– Ваша правда. Собирался. В квартирке-то… снимал в доходном доме при площади. Приличное место, к слову, без рекомендации никак. Верно, кто-то из клиентов расстарался, потому что ну не походил Кузнецов на приличного человека. Даже в костюме не походил.

Птичка казалась крохотной.

А розовые плети опасными. Под кружевом листьев скрывались шипы, того и гляди раздерут несчастную пичугу на части.

– Чемодан нашли. Билеты на вечерний экспресс. До Петергофа. К слову, не только нынешние, да… ездил он не так давно… угадаете, когда?

– Угадаю, – Глеб откинул крышку.

И вновь розы. Только уже в металле выполненные. Поднимаются то ли колючей стеной, то ли клеткой, в которой застыла птичка.

До чего удивительная работа.

Клеймо мастера поискать стоит, сдается, известное оно и весьма. Глеб тронул птичку, которая слегка завалилась на бок, выставив отделанное каменьями брюшко. Часть осыпалась, часть заросла той же грязью, которая имеет обыкновение заводиться и в самых чистых домах. И все же… каждое перышко разглядеть можно.

И каждый лепесток.

Хрупкие бутоны, которые и тронуть-то страшно, и тяжелые красивые цветы. Впрочем, их тоже трогать было страшно.

– Вот… стало быть… сам ездил… и проклятье, думаю, сам навесил. Особый заказ, если сам…

А проклятье откуда?

Или… вручили? С привязкой на той же крови, как оно с конфетами было? Если разобраться, ему-то все, что нужно было, войти в купе да позабыть газетку.

Мирослав вздохнул да произнес мечтательно:

– Проверить бы его гастроли… корешки-то у него с золочением, стало быть, карту от железных дорог имел клиентскую…

Стало быть, катался частенько, и далеко не всегда в Петергоф.

Глеб попытался повернуть ключ, но тот застрял. Достаточно ли будет чистки, чтобы вернуть механизм к жизни? Либо же потребуется полная реставрация?

Это он поймет позже, в мастерской.

– …и я кину своим портретец, только, думаю, ничего не найдут… хитрый был, зараза… если уж сработал… под несчастный случай или самоубийство – оно непросто. Это в подворотне по головенке дать особого ума не нужно, а тут… когда б не вы, решили б, что барышня от тяжкой жизни рассудком помутилась. Бывает оно.