– Значит, помер, - наконец поверил Шелякин.
– Второго веку не взял.

– Помер, помер, - подтвердила Сисиха.
– Тарасов говорит, Вдарило его. Три дня колодой лежал, чуть дыхал. Но при уме. Глядит и языком вроде варнакает. Недолго лежал. Завтра похоронят. Ты пойдешь?

– Без меня закопают.

– Похорон будет богатый. Все же человек... Во славе ходил. Музыку привезут, железные венки из района. Помин...

– Я б его помянул... Да его и помянут люди добрые.

– Гутаришь, не знай чего, - осуждающе протянула Сисиха. Какой-никакой, а тесть, а ты такие слова...

– А за что его здравствовать? Чего он доброго сделал? Одни вреды.

Хмель уже вошел в Сисихину голову, она ожила, распрямилась.

– Ты, Шаляпин, несешь околесом... брехни всякие. А я знаю, я наблизу была. А такие, слова... бог не свелел так об покойнике, грех. Тем более он тебе не чужой.

Сисиха говорила торопясь, захлебываясь, и не только водка ее горячила. Покойного теперь Чакалкина знала вся округа, и стар и млад. Должность у него была немалая - агент по сельхозналогу. Жил он в Рубежном, но под рукой его ходили все забузулуцкие хутора от Тубы и Вихляевки до Поповки и Ястребовки все его. Так что был Роман человеком известным. А уж Сисихе и вовсе родным. Роман приглядел ее смладу и прислонил к себе. От него она двух детишек родила. Дочка умерла в детстве, сыну Евгению сейчас было за тридцать.

Под Чакалкиным Сисиха жила хорошо, колхозной работы сроду не видала, принимая от хуторян молоко за налог. Правда, замуж ее не взяли, так и осталась девкой до седой косы. Но что замуж? Сколько баб Сисихиной вольной жизни завидовали... И неспроста.

И потому теперь, после смерти друга, не могла, не хотела Варечка о нем худого слыхать.

– Вы лишь об себе, под себя гребли, - внушала она Шелякину.
– Все об себе, доху на бас нет! А он об государстве, у него об деле душа кровила. Ни ночью, ни днем покоя. Такая война. Фронт требует... Все для фронта... гвоздила она кулаком, вспоминая давние слова, от которых и прежде и даже теперь что-то внутри холодело.

Шелякин глядел в огонь, Сисиху не слушая и не слыша. Но думалось ему о тех же далеких днях.

Близ огня, в багровом его неверном свете смутно белели терны, да неохватный корявый ствол вербы уходил ввысь, пропадая во тьме. Темнота висела низко над огнем, стояла рядом, а на той стороне, в хуторе, словно сбесились собаки. Одна за другой поднимали они тревогу, лаяли злобно, взахлеб, не умолкая. Вот и Тарасова кобель зашелся в хриплом лае, за ним соседский - Чурькин, потом визгливая, сучка бабки Сладухи. Зверь, ли, чужой человек, но кто-то тревожил их.

Шелякин поднял голову.

– Либо лиса?
– подумал он вслух.

Сисиху другое волновало. Она обтерла губы и вновь грозила Шелякину и другим:

– Вам не понять! Не к рукам цимбалы. Страна напрягается... Кулаческий элемент... Казачество... И тебя за такие слова... Никакой пощады!

Молодость, золотая молодость словно вернулись к Варечке, все заслоняя.

Между тем собачий брех на хуторе понемногу стихал, но кто-то шел садом, насвистывая и напевая. Возле речки, на кладке, замолк, а миновав ее, снова засвистел. Шелякин все слышал и потому не удивился, когда вынырнул из тернов и гаркнул: "Бросай оружие! Окружены!" - молодой мужик в костюме и шляпе.

– Женик! Сынок!
– охнула Сисиха и замерла.
– Ты откель? Серед ночи?

Не отвечая Женик. поднял голову, прислушался к собачьему лаю, который еще не утих там за речкой, сказал:

– Вот это я им дал. Расшуровал. Теперь все проснулись. А вы неплохо устроились, - оглядел он поляну.

Варечкин Женик, по-хуторскому - Сисек, из дома ушел давно. Был он уже не первой младости, поистрепался, но кокетился: волосы красил, шляпы и галстуки носил, часто женился. Теперь он жил на станции в примаках, на хутрре не объявляясь. Это было к лучшему; к матери Сисек прибегал лишь в пору крушений. Приезжал, отлеживался, Сисиха справляла ему одежонку, деньжат добывала, залезая в долги на несколько пенсий вперед. И отбывал он прочь. И теперь Варечке почудилось горькое.

– Чего приключилось, сынок?
– обмирая, спросила она.
– Либо с Веркой...
– не договорила и смолкла.

– Ха... Ну ты даешь, мать, - усмехнулся Сисек, закуривая.
– Отец помер. Ты хоть знаешь?

– Знаю...
– выдохнула Варечка.
– А ты при нем был?

– Я еще позавчера приехал, живым застал.

– Ну, и как?

– Чего как... Сучки эти косоглазые шипят. А отец, он со мной...

– Он тебя всегда жалел, - потеплела Сисиха.

В законной своей семье Роман Чакалкин несчастливо имел трех дочерей, мальчика так и не дождавшись. И потому, презирая обычай, Женика считал своим родным сыном, особенно смальства. Он привозил его в дом жена не смела перечить - и баловал. Дочек приучил называть его братом. Правда, когда Женик вошел в года, Роман к нему поостыл. Но признавать признавал, да и домашние уже привыкли.

– Те шипят, змеюги...

– А отец чего? Он-то как? Рад небось? Ты возле него сидел? Он с тобой гутарил?

– Гутарщик из него...
– махнул рукой Женик.
– Так... Глядит. Ну, иногда слово молвит..
– Он вспомнил и усмехнулся: - Талдычит одно: труба да труба.

– Какая-труба? Об чем это?
– недоуменно спросила Варечка.

– Да кто знает. Вроде конец, кончается. До скольких раз явственно так говорил: "Труба, труба".

– Видно, не в себе.
– вздохнула Сисиха.