И тогда адон позвал Иегуду, который выслушал Левела и спросил;

– Будут ли наши дети расти, как дикари в пустыне ?

– Нет, - сказал Левел.

– Вырастут ли из них евреи, не умеющие читать и писать?

Левел покачал головой.

– Так смирись сердцем. Левел.

Затем Иегуда сказал адону, что тех немногих рабов, которые были в Модиине, нужно отпустить на свободу.

– Почему?
– спросил адон.

– Потому что только свободные люди могут сражаться, как свободные люди. И адон сказал:

– Спроси у людей.

Так мы впервые собрали свой сход в долине. Из соседних деревень Гумада и Демы пришли люди, и синагога просто не вместила бы всех. И Иегуда, взобравшись на остаток старинной каменной стены, говорил:

– Пусть не идет за мной тот, кто робок душой! Пусть не идет за мной тот, кому его жена и дети дороже свободы! Мне не нужен тот, кто считает меру своего участия в борьбе! У нас есть лишь один путь, и кто пойдет этим путем, должен идти налегке. Мне не нужен ни раб, ни слуга - пусть он либо уходит, либо берет оружие в руки.

– Кто ты такой, чтобы так говорить?
– спросили из толпы.

– Я еврей из Модиина, - ответил Иегуда.
– Если еврею нельзя говорить... Что ж, я замолчу.

Была в нем необычайная простота, но он также прекрасно знал толпу. И стал он спускаться, но раздались крики:

– Говори! Говори!

– Я не принес вам даров, - сказал Иегуда просто.
– Я принес вам тревогу, и на руках моих кровь, и ваши руки тоже будут в крови, если вы пойдете за мною.

– Говори!
– кричали ему из толпы. И потом, когда из Гумада пришло двадцать вооруженных мужчин и искали Иегуду, они спрашивали в деревне:

– Где нам найти Маккавея?

И люди Модиина показали им на дом Мататьягу. Так было перед возвращением Апелла.

Я говорил уже, что дорога, проходящая через нашу деревню, пересекает всю долину. Много чего сделал в деревне Иегуда, но наблюдение за дорогой я взял на себя: каждое утро я посылал кого-нибудь из наших деревенских парней в дозор на высокий утес над деревней, с которого видна дорога в обе стороны на много миль. С одной стороны эта дорога вела на восток - через соседние деревни, горы и долы к самому Иерусалиму, а с другой стороны, на западе, она ныряла в густой лес и через этот лес вела к Средиземному морю. Один день на дозоре стоял Ионатан, другой день - еще кто-нибудь. И с восхода до заката, сидя на утесе, наш дозорный вглядывался вдаль - не блеснут ли там на солнце начищенные доспехи, не засверкают ли пики. Я знал, что это случится, и случится скоро. В такой земле, как наша, ничего не сохранишь в тайне, и любая новость быстрее ветра облетает все долины и деревни.

У меня не было той абсолютной уверенности, как у Иегуды. В нашей деревне были люди сильные и слабые, бедные и богатые; легко было толковать за столом, как мы будем сражаться, но что в действительности произойдет, когда наступит решительный час? Эльазар с Ионатаном боготворили Иегуду; любое его слово, любое его желание было для них законом. Могу ли я отрицать, что меня охватывала зависть, когда я видел, как они слушают его, как смотрят на него. Иногда я чувствовал, что во мне просыпается былая ненависть, горечь, и спрашивал себя: "Почему он не такой, как другие?" Я чувствовал свою вину, ибо в глубине души я знал, что если бы Иегуда был в тот день в Модиине, Рут не погибла бы, - и меня раздражало в Иегуде даже то, что я не услышал от него ни слова укора, гнева или осуждения. И все же, когда Иоханан пришел ко мне за сочувствием, я напустился на него.

– И ты тоже за это?
– спросил он.

Его жена ждала ребенка.

– За что я?
– переспросил я.

– За войну, за смерть. В Писании сказано: "Живите в справедливости, живите в мире". Но как только начинает говорить Иегуда, мы сразу же перестаем думать своей головой.

– А ты о чем думаешь, Иоханан?
– спросил я.

– По крайней мере, так мы хоть останемся живы.

– А жизнь тебе очень дорога?
– закричал я.
– Разве это хорошая жизнь, счастливая жизнь, радостная жизнь?

Я осекся. Не уподобляюсь ли я уже адону? Кто он - мой брат или чужой человек? И все же, даже сам того не желая, я нашел самый жестокий укор, какой мне только мог прийти в голову:

– Сын ли ты Мататьягу, или выродок? Еврей ли ты?

Это было, как удар кнута, и Иоханан весь сжался. Нет, это было хуже, чем удар кнута, ибо он был святой человек, он ни разу в жизни ни на кого не повысил голоса, он принимал волю Божью и на все отвечал покорным еврейским "Аминь, да будет так!" Он поглядел на меня, опустил голову и пошел прочь.

А затем возвратился Апелл.

Утром тринадцатилетний Натан бен Барух сбежал быстрее оленя с утеса, крича во весь голос:

– Шимъон! Шимъон!

Его сразу же услышала вся деревня, и, когда я вышел из дому, мне пришлось проталкиваться сквозь густую толпу, чтобы поговорить с мальчиком.

– Откуда?

– С запада.

– Далеко?

– Мили две или три примерно. Я следил, не блеснет ли где железо, как ты мне велел, а потом увидел людей...

– У нас еще есть время, - сказал Иегуда, успокаивая толпу.
– Ступайте по домам, заложите засовами двери, заприте ставни и ждите.