Химик закусывал от страха усы и, уже видя себя приговоренным за саботаж к смертной казни, переделывал заключение о яичном суррогате в самом доброжелательном духе.

На разные лады все мы признавали химические порошки аппетитной яичницей. Война с ее нуждою, эпидемиями и всяческой мизерой шла год за годом, а нам хотелось жизни свободной и счастливой.

Однажды вечером, шествуя по городскому променаду, под шатром осенних звезд, озираясь на рассыпчатые хвосты метеоров, я разговаривал с химиком о мире - об этой вечной, как небо, мечте. Выходило - едва ли мы дождемся мира, потому что голод усиливался, обыватель скупел, нам все меньше перепадало от его терпимости, мы становились всем в обузу. Перебирая, кто чем занимался в поисках пропитания, мы смеялись над господином художником Шером. После своего испанца он долго писал копии с Гальса и Рубенса без оригиналов, по памяти, пользуясь красочными воспроизведениями известных картин. Потом он бросил это неблагодарное искусство и пошел статистом в Зеленый театр, расположенный в лесу, на чешской границе. В "Царе Эдипе" и в патриотическом военном спектакле он "играл толпу", как выражаются актеры, то есть размахивал руками и, когда надо, без конца бубнил за кулисами одно слово: "рабарабер, рабарабер", изображая ропот масс.

– Ему скоро поручат серьезную роль, - сказал я.

– Чепуха, - возразил химик, - Шер не может правильно выговорить ни одного звука.

– Я знаю наверно. В "Потонувшем колоколе" он будет сидеть в колодце и квакать: "Брекекекекс".

– Н-да, вот вы смеетесь, - сказал химик, - а у вас поди не хватило бы духу выступить на немецкой сцене.

– Подумаешь, страсти!

– Небось вы не пошли бы служить на сцену.

– Сколько угодно.

– На словах.

– Не только на словах.

– Ой ли?

Я остановился, поглядел на серебряный след упавшей звезды, смерил химика с головы до ног. Он дрыгал коленочкой и медленно покручивал мушкетерские усы.

– Давайте спорить, что я завтра наймусь в городской театр, - сказал я.

– Кем?

– Не все ли равно?

– На сцену?

– На сцену.

– Но ведь там оперетка.

– А так что же? Пари на полдюжину шампанского!

– Ну, уж на полдюжину, - попятился химик.

"Ага, - подумал я, - скупая бестия! Я тебе покажу!"

– Ну, на сколько хотите?
– быстро спросил я, протягивая руку.

– Что вы поступите на городскую сцену?

– Да, - сказал я гордо.

– Ладно, - пробормотал он упавшим голосом.
– Почем шампанское?

– А кто его знает.

– Ну, тогда - на бутылку.

– Чего захотели! Чтобы за жалкую бутылку игристого люди становились европейскими актерами!

– Хорошо. На пару.

– Наплевать. Идет!

Я с торжеством задержал его руку в своей. Она показалась мне необычайно холодной. Я видел, как он нервно схватился за бородку. Всю жизнь я не понимал скупцов!..

4

На другой день меня принял директор театра. Полнотелый, большой, в мельхиоровой седине, с золотой цепью на пикейном жилете - это был настоящий директор. Он узнал меня, потому что я должен был давно примелькаться ему, но он ждал, пока я пущусь в биографическую исповедь. Ему не было дела до моих симпатий в этой тяжелой войне, - как он заявил, - но само собою подразумевалось, что он, наравне со всеми немцами, рассчитывает на мою лояльность.

– Умеете ли вы петь?
– легко перешел он к делу, минуя все обязательные разговоры о безвинности кайзера Вильгельма и о британском коварстве.

– Я знаю ноты, - ответил я.

– А голос?

– Я пел в хоре.

– Где?

– В школе.

– Что же у вас было - дискант или... что-нибудь еще?

– Бас, - сказал я, напрягая горло и сразу поперхнувшись.

– Приходите завтра на репетицию. Вас попробует капельмейстер.

Я откланялся, но он не дал мне уйти.

– Сколько вы хотите получить?

Я сказал, что мне надо существовать. Он назвал жалованье хориста. У меня екнуло сердце, но я только откашлялся погулче, как певцы, и политично выждал напутственных слов:

– Если вы годитесь, мы сойдемся.

На улице мне встретилась Лисси. Вечно веселая, она стукнула, меня в плечо.

– Ну, ты, послушай меня разок, мой милый. Он ангажировал тебя, наш старик, или нет?

Я был потрясен неожиданным "ты", оно свалилось на меня с неба.

– Откуда вы знаете?

– Однако ты, обезьяна, не притворяйся! Я узнала от химика о вашем идиотском пари и сегодня утром сказала директору, что ты придешь и что тебя надо принять, у тебя - райский тенор.

Я схватился за голову. Она хохотала, как в своих ролях субретки, широко скаля чистые зубы. Она уже считала меня своим, ласково нарекая панибратскими, глупыми прозвищами, которые были в ходу за кулисами.

– Милок, - сказала она под конец, - поверь, на сцене шагу нельзя ступить без протекции, и я решила тебе помочь. Когда ты обварганишь свое дело со стариком - приходи ко мне, я научу тебя гримироваться.

Она покровительственно распрощалась, а я побежал домой, не понимая, какие силы влекли меня над обновленными улицами.