– В тебе столько огня, сестренка!

(...почему – «сестренка»?!)

– Так погаси его, братец!

Саднит плечо, изодранное в порыве страсти. Едкий пот любовницы прижег ранки. Языком Бригида (...почему Бригида? она – Бриджит!..) по-звериному зализывает царапины. Ее ладони скользят по телу – ниже, ниже, в пропасть... – и делают то, что казалось уже невозможным.

– Лежи, братец. Я сама.

Жеребец оседлан – и скачка возобновляется. У него было много женщин, но кузина (...бред! какая еще «кузина»?!) вне конкуренции! Хорошо, что они – не родные брат и сестра. И даже не вполне двоюродные. В таких вопросах он щепетилен: кровосмесительная связь – позор, бесчестье для обоих! Подобного он бы не допустил. И как много потерял бы!

– Tak, tak jest, Brygida!..

Беспамятство – сосуд для вечности.

Он открыл глаза. Смятые простыни; атласный полог кровати под балдахином – откинут. На столике – флаконы с духами и притираниями. Бригида, обнажена, замерла у окна. Он залюбовался ее фигурой. Будь он художником – написал бы картину: темный силуэт на фоне белого, слепящего прямоугольника. Подробностей не разглядеть – свет режет глаза. Лишь контур женского тела – в обрамлении неземного сияния.

Свет? Сияние? Где он?

Сколько прошло времени?

Последний вопрос казался в сто раз более важным, чем первый.

Хотелось смежить веки, провалиться в небытие и спать долго-долго. А потом, очнувшись, вновь увидеть Бригиду у окна. Увы, он не мог позволить себе такой роскоши, как сон. Долг превыше желаний плоти. Ему надо быть в расположении полка не позднее двух часов пополудни.

Он повернулся, чтобы глянуть на изящные настольные часы – персидский дворец с разноцветными луковками башен. Холера ясна! Циферблат расплывался, стрелки двоились. Без четверти двенадцать?

Пора!

– Прости, сестренка. Я должен ехать. Иначе сочтут дезертиром.

– Я все понимаю, Казимеж. Поезжай.

– Я приеду, как только смогу.

...я не имею времени!..

Он начал одеваться. Тело плохо слушалось. Ноги – ватные. То и дело приходилось опираться плечом о стену, чтобы не упасть. Пальцы путались в завязках, крючках, пуговицах... Теплые кальсоны – ноябрь на дворе! – сорочка, темные лосины с голубыми лампасами, сапоги со шпорами... Застегнув мундир, он расправил плечи, хрустнув позвонками. Полюбовался на себя в высокое зеркало – венецианское стекло в «готической» раме.

Бледные щеки, в запавших глазах – утомленный блеск. Темно-синяя ткань мундира. Малиновое шитье. Желтые «крылья» на рукаве. Алая розетка – знак Почетного легиона – напротив сердца...

Из зеркала на Огюста Шевалье смотрел Казимир Волмонтович, польский кузен баронессы Вальдек-Эрмоли.

Свиделись.

3

...Дождь покрывал мир косой штриховкой. Вымывал краски, оставляя единственный цвет – серый. С натугой гнулись голые ветви деревьев, сопротивляясь натиску ветра. Дорога превратилась в грязное месиво; лошади оскальзывались, фыркали, шли неохотно. Лошадям хотелось под крышу, в теплое стойло. Впереди сквозь мутную пелену проступили очертания дома под горбатой крышей.

Корчма?

Верховые переглянулись. Вахмистр молча пришпорил коня. Казачий разъезд выехал на перекресток; остановился. Сукно чекменей набухло влагой. С мерлушковых папах на лица текли зябкие струйки; бороды – хоть выкручивай. Корчма манила. Там – тепло и сухо. Горячая похлебка, водка, в очаге уютно трещат березовые поленья...

Вахмистр уже поднял руку, намереваясь отдать приказ, когда в дожде обозначилось ярко-синее пятно, чужеродное унылой серости мира. К перекрестку скакал одинокий всадник. Мундир польского улана, кивер с гордым султаном...

Враг!

Забыв о дожде, корчме и водке, вахмистр с места бросил коня в галоп. За спиной – гулкий топот копыт. Казаки понимали друг друга без слов.

...Он слишком поздно заметил чужой разъезд. Копыта скользили в раскисшей глине, развернуть усталого коня не получалось, и князь Волмонтович понял: не уйти. Он рванул из ножен саблю. Разметав дождь в клочья, на него летел вахмистр. Дикий оскал, мокрая борода, папаха с красным верхом сползла на самые брови.

Длинная пика целилась в грудь.

Он успел ударить дважды. Наконечник пики кувыркнулся в грязь. На обратном взмахе сабля с хрустом врубилась в ключицу бородача. Справа выросла фигура второго всадника. Волмонтович закричал – пика казака вошла ему в живот, разрывая мундир, кожу, мышцы, внутренности...

Взрыв боли. Багровая вспышка. Звон хрусталя.

Темнота.

...ночь.

Огюст очнулся, хрипя, судорожно хватая ртом воздух.

Тупая, ноющая боль в низу живота. Опять! Как утром, во время дуэли с д’Эрбенвилем. Математика Галуа убили выстрелом в живот. Князя Волмонтовича ударили в живот пикой. Теперь так будет всегда?! Он что, притягивает обрывки чужих жизней, как громоотвод – молнии? И каждый раз будет умирать от раны в живот, постепенно сходя с ума?