– А что такого страшного случилось? – Нахмурился я. – Неприятно, конечно, но бывает. Напишем опровержение, найдем свидетелей, которые подтвердят, что писаки все выдумали. Переживем, скандалы дело такое…

– Весь батальон подтвердит, что написанное – вранье! – Встрял в разговор Пашка. – Мы это дело так не оставим.

– Вот именно, – согласился с ним я. – Мне больше всего не нравится, что меня подставили свои же. Эти двое поручиков из Юлиной эскадрильи – Клобич и Ваузе, которые стояли в фойе – они же меня и сфотографировали для газеты. Некому больше. Поставили заклинание маскировки и сделали из-за угла снимок. Если бы я была настороже и активировала орб, я бы их сразу заметила. Но в тот момент мне не до того было… Вот от своих я такого паскудства не ожидала, честно скажу. Как хотите, Матвей Филиппович, а их из батальона надо гнать.

– Нет, Таня, что ты, – тут же перебил меня Пашка. – Не надо их гнать. Я поговорю с ребятами и мне сдается, что на следующих учениях с ними непременно случится какой-нибудь несчастный случай. Заклятье случайно в спину попадет или в полете о дерево расшибутся. Бывает…

– Смешно вас слушать, – прервал нас Ребров. – Размечтались они… Теперь меня выслушайте. Клобич и Ваузе сегодня рано утром подали рапорта о невозможности в дальнейшем служить под твоим началом, Таня. И, учитывая обстоятельства, эти рапорта будут удовлетворены. Если не мною, то через мою голову. Думаю, вы их больше до суда не увидите. В котором они выступят на стороне обвинения.

– Какого суда? – Удивился я. – У полиции не было ко мне никаких претензий.

– Я имею в виду не гражданский или уголовный суд, – мотнул головой Ребров. – Это дело не его компетенции… Речь идет о суде офицерской чести. Статья в газете это не главная проблема, это так – общественное мнение подготовить. А главная проблема в том, что на тебя гвардии полковник Ивачев и штабс-капитан Калинский подали заявление в главный офицерский суд Питера. Они тебя обвиняют в оскорблении их чести и достоинства, а так же в том, что ты прилюдно запятнала честь офицерского мундира. Довеском идет обвинение в морально-бытовом разложении и поведении, недостойном русского офицера, свидетелями чего выступят Клобич и Ваузе. Всех деталей я еще не знаю, документы только готовятся. Но уже могу сказать, что задумано все серьезно. Например, полковник Ивачев, как я только что навел справки, очень крупно проигрался в карты и был на грани разорения – занимал у всех подряд и никак не мог собрать нужной суммы. А вчера он все свои долги вернул. Думаю, понятно, на какой крючок его поймали, чтобы он согласился участвовать в такой авантюре. Короче, непросто все, недоброжелатели у нас, Таня, на самом высоком уровне. Тебе надо было сразу же мне все рассказать. Сразу же, понимаешь?! А теперь мы потеряли сутки и пытаемся остановить набирающий ход поезд, уже пошли в дело официальные бумажки. Эх… – махнул рукой генерал.

– Ясно, – помрачнел я. – Простите, Матвей Филиппович, я не знал таких тонкостей, думал, если полиция не цепляется, то все уже обошлось. Чем мне все это грозит?

– Как дело повернется, – вздохнул Ребров. – Если обвинения докажут, то тебя вчистую выгонят со службы. Отобрав награды, пенсию и право ношения мундира. Если докажут не все – возможны варианты, но все плохие, скажу откровенно. Ладно, Танюха, не вешай нос раньше времени. Ты у нас как знамя, а за знамя дерутся до последнего. Мы за тебя еще повоюем, у тебя не только враги, но и друзья есть. Только постарайся пока никуда снова не вляпаться.

Суд назначили через две недели, на середину мая. Тянуть месяцами резину, ведя долгое и скрупулёзное следствие и подшивая материалы дела в десятки томов, никто не стал – нечего тут, мы не полиция. Я сначала было удивился такой оперативности, но когда узнал о суде офицерской чести поподробнее, расспросив Пашку с Сергеем Коротяевым и просмотрев пару книжек, которые подкинул мне Ребров, все встало на свои места. Все равно важнее, чем подготовка к суду, у меня дел не было. Вроде как… Но, откровенно говоря, после первоначального шока и обиды мне стало как-то все равно.

Задолбали! Почему я, боевой офицер, вообще должен оправдываться перед кем-то, как нахулиганивший подросток, которого грозят исключить из школы "за поведение"? Хотите судить – судите и выгоняйте пинком на мороз, раз уж вы так алчете Таниной крови, а я умываю руки… Может быть в этом мире я уже не нужен? Так я не против, контракт с высшими силами с моей стороны отработан честно, – думая, мысленно посылая всех на три буквы…

Но это все эмоции… Кроме них были у меня и иные соображения, чтобы предаваться показной тоске и грусти с печалью заодно. Которые я, однако, пока держал при себе. Для пользы дела, само собой.

Размышляя о предстоящем разбирательстве, я поначалу исходил из реалий моей прошлой жизни. А тут все было не совсем так. Офицер Российской Федерации в моем мире и русский офицер в этом мире существенно отличались. В моем бывшем мире офицер по факту просто армейский или флотский командир, который подчиняется уставу и начальству. И на этом все. А здесь это была совершенно реальная каста людей, со своими правами, обычаями и обязанностями. Или не каста, а рыцарский орден – как хотите. Специальный суд этому ордену был нужен, чтобы сглаживать противоречия и поддерживать единство среди своих членов, причем судили в нем не по писаным законам, а по "офицерским понятиям", что ли… И, на удивление, подобный архаичный обычай был довольно эффективен. Правда, он имел ряд существенных ограничений.

Число рассматриваемых вопросов в подобном суде было невелико: он собирался, только если была задета честь мундира или нанесено серьезное оскорбление одним офицеру другому. Правда, пресловутая "честь мундира" трактовалась очень широко, включая в себя и вменяемую мне "аморалку". Все остальное – вроде нарушений устава, воровства, взяток и тем паче уголовщины рассматривал обычный военный суд.

Также поддерживалось правило "доносчику первый кнут". Нельзя было просто так заявить на кого-то и проиграть дело. Если ты кого-то обвинил, доведя дело до офицерского суда, но обвиняемый был вчистую оправдан, то прощайте погоны. Любителей кляузничать не по делу или попусту оскорбляться в офицерской среде не любили.