— Лаборатория, — миролюбиво произнес мэтр Терес. — Как просили.

— Но она ж…

— Это еще от моего деда осталась, — он вытащил плитку жевательного табака и, отломив кусок, сунул за щеку. — Любитель был поковыряться… сотворить что-нибудь этакое. Потом, правда, в грозу пришибло, но сам виноват, окна закрывать надобно. Мы и закрыли. Окна тоже.

Здесь пахло сыростью, пылью и тленом.

Тихо ржавел древний анатор. Покрылись слоем окалины бронзовые чаши, заросла зеленью медь. И толстый слой пыли покрывал стеклянную посуду. Пыль лежала и на полу, свисала с углов клоками, прикрывая клубки проводов. Старый осциллограф, похожий на полудохлого паука, ютился в углу.

Высилась стопка лабораторных журналов, надо полагать, изрядно поеденная мышами…

Башня исправно хранила свои секреты.

— Сюда, почитай, никто и не заглядывает… лет десять уже точно, — сала Терес старательно пережевывал табак. — Оно, конечно, вроде и место, а издохнешь, пока доберешься. Сперва думал перестроить, а после… на кой ляд оно сдалось? Дом не любит, когда его без нужды беспокоят.

А это уже было предупреждением. Но разве ему вняли?

— Он над нами издевается, — Мар повернулся к сала, но взгляд его почему-то остановился на мне. — Они сговорились… моя жена и этот…

Я опустила взгляд в пол.

И стиснула подол платья, всем видом своим изображая несчастную, забитую жизнью женщину. Много усилий не потребовалось: с обрезанными волосами и кожей, на которой местные ветра оставили свой след, я выглядела в достаточной мере жалкой, чтобы рыжий отвел взгляд. А вот чиновник покачнулся, встав между мной и Маром.

И видит Эйте, движения его, еще недавно неловкие, нелепые, вдруг обрели характерную текучесть.

— Это она, — Мар злился. На себя ли, на меня, на весь этот дерьмовый мир, который не дает просто жить так, как хочется. — Она делает те цацки, а этот… вывозит и продает. Это ведь просто проверить, верно?

Я тоненько вздохнула.

И скрестила руки на груди.

— Полегче, парень, — в голосе чиновника прозвучала угроза. — Нечего тут кричать.

— Позвольте ваши руки, — рыжий теперь разглядывал меня. И в светлых его глазах — надо же, почти прозрачные, как местное небо, хотя с характерным отливом, выдающим огневика, — не было ничего. Ни раздражения. Ни желания поскорей закончить с неприятным делом. Ни ожидания…

Равнодушие?

Пожалуй.

Небу ведь глубоко наплевать на то, что происходит там, ниже. Разве что острые шпили горных пиков способны ненадолго потревожить его покой.

— Вы не обязаны, — толстяку не нравился и рыжий тоже. — Без судебного предписания.

Которое они получат ближе к вечеру. Если не получили загодя, в чем я почти не сомневалась. А потому молча протянула руки.

— Надеюсь, концентрация соблюдена? — уточнила я, глядя на темную склянку, появившуюся из внутреннего кармана пиджака. Пиджак был мят, слегка кривоват и сидел так, что плечи рыжего казались непропорционально огромными, а руки — коротковатыми. — Не хотелось бы остаться без кожи…

Толстяк засопел.

Надо бы узнать, как его зовут. Наверняка еще один старый и крайне полезный знакомый сала Терес. Рыжий продемонстрировал печать.

Разломил ее.

Пробку вытаскивал зубами, что делать, к слову, крайне не рекомендовалось. Но я промолчала. Кто я давать советы целому королевскому псу? А вот и платок. Запечатанный, как водится… и снова печать трескается при прикосновении к ней узкого перстня.

Жидкость полупрозрачна, а вот запах у нее до крайности резкий, аммиачный.

Она впитывается в платок, впрочем, рыжий довольно экономен, а может, не впервые проводит процедуру. Платок касается моей ладони. Левой.

И правой.

Две влажные полосы краснеют моментально. И Мар подпрыгивает, надо полагать, от радости. А вот рыжий хмурится. В отличие от Мара он знает, что ни один реагент, оседающий на коже, не оставит такого плотного и, главное, равномерного поля.

— Сала Терес, — мой голос звучал тихо, виновато даже, — позволите ли вы…

Он молча протянул руку. А рыжий также молча провел по ней платком.

И хмыкнул, когда след окрасился алым. Во взгляде его появилось… любопытство? Пожалуй.

— Соль, — сказала я и ресницами хлопнула, потупилась, старательно глядя не на рыжего, а на собственные туфли, тоже пострадавшие от соли, впрочем, как по странному совпадению, и прочая моя одежда. — Здесь ветра такие… соленые… к вечеру на коже прямо корка образуется. И на волосах. И на одежде…

А ионы натрия весьма неплохо вступают в реакцию Каррье.

— Гм, — произнес рыжий, с сомнением разглядывая свою бутылочку, будто прикидывая, имеет ли смысл тратить остатки реагента.