Кто на него теперь пытается залезть? Ну, кроме Брежнева. Они, между прочим, с ребятишками влезали. По растущей вблизи берёзе. По ветке, которая склонялась сама и аккуратно устанавливала каждого желающего в самом центре этого сооружения. И почему нельзя пристроить лестницу? Или ОН до сих пор стоит там, только никому не видимый? Или возвращается ночами, подобно Командору, на своё законное место?

По здравом рассуждении следовало бы признать, что Его Постамент пока остаётся пуст. Пуст потому, что занят. Там никого нет, потому что там Партия.

Отец, наверное, так не думал. Или думал о другом.

На Новый год отец притащил в дом пушистую ёлку. Впервые за Лёшкину жизнь. Лёшка и не знал тогда ещё, что так делается. Дерево вначале долго и надёжно укрепляли внутри перевёрнутого табурета, который потом аккуратно замотали тряпками и ватой. Из потаённого угла мать вынула на свет картонку с ёлочными украшениями довоенного и отчасти дореволюционного происхождения. В комнате замерцали сказочные огни. Но стоило Лёшке протянуть руку к этому богатству, как его тут же пригвоздили к месту.

– Стой, гаркнул отец, – коню хвост оторвал, и это всё переломаешь. Без тебя управимся. Смотри издали! Имей в виду – для тебя делаем!

Лёшка в компании с бесхвостым конём весь вечер наблюдал, с каким увлечением родители передают друг другу и укрепляют на ветвях доселе неведомые, невесомые игрушки. От огорчения, что ему не позволили участвовать в таком прекрасном деле и в знак протеста он лёг спать раньше обычного. В общем, ему стало понятно, что это была ёлка для двоих. И теперь он был уверен – не стоит рубить в лесу деревья, потом тащить их в дом ради того, чтобы кто-то заново пережил свои детские впечатления.

Отец благоденствовал. В те дни он завёл сталинского подобия усы и выработал жёсткую, допросную форму общения. Для Лёшки образы ушедшего чужого дяденьки и вполне реального отца стали сливаться воедино. Гибрид удался. Лёшка обычно вздрагивал, когда тятька требовал его к себе. А требовать он любил. Ещё он мог сказать, например: «Вон, подай-ка…» Это был приказ на сообразительность. Отец любил, когда окружающие читали его мысли либо, по крайней мере, точно их угадывали. Возмездие за бестолковость следовало неотвратимо в виде, как правило, чувствительного подзатыльника. До поры до времени мать с бабушкой целиком и полностью поддерживали в доме сильное мужское начало, пока оно однажды не накостыляло ими самим в полной мере за факт сокрытия ценных бумаг.

Это самое начало существовало в их доме ещё несколько долгих лет, на протяжении которых батяня старательно облекал недолгие моменты общения с сыном в форму следственного разбирательства. На воспитательных допросах он полюбил демонстрировать собою пресветлый образ другого царя – Петра Первого – то ли потому, что сам был Пётр, то ли потому, что упомянутый образ отец исследовал более всего на материале одноимённого романа. Во всяком случае, его педагогика строилась довольно однообразно. Пока Лёшка вживался в роль Царевича, из комнаты в жёсткой форме удалялись женщины, ибо на Руси так заведено спокон века, что вблизи следственного таинства никаких адвокатов не должно быть и запаха. Затем Пётр Иванович утверждался за столом в позе того самого замечательного монарха, а сына устанавливал на расстоянии вытянутой руки. Потом следовал какой-либо вопрос, требующий обстоятельного объяснения. Но в самом деле ход следствия на этом этапе никаких объяснений не предполагал. Следствие предусматривало наказание само по себе. Вопрос обычно дублировался самым драматическим тоном и сопровождался полновесным ударом вдоль спины особо злым тонким брючным ремнём. Удар обычно также дублировался. При этом если не орать и стоять смирно, экзекуция прекращалась одновременно с разбором дела. В противном случае тот же вопрос мог повториться даже до четырёх раз, хотя второй любимой книгой отца был томик избранных произведений Макаренко. Когда Алексей разобрал одну-две статейки с изложением самых передовых по тому времени педагогических рекомендаций, он не впервой уже подивился тому, как его родитель, фронтовик и партиец, читает одно, говорит немного другое, а поступает уже совсем невообразимо как. Иногда ему казалось, что отец вот-вот закончит этот затянувшийся спектакль, но напрасно – отец обожал драматически-суровую следственную обстановку, по какой причине являл собой большого мастера по сгущению краски и закручиванию гайки, ради чего, по-видимому, и явился на этот свет.

По соседству с Лёшкиным домом располагалась библиотека, но в представленных изданиях не было даже намёка на ответы по некоторым волнующим юного гражданина проблемам. Почему все люди постоянно чего-то недоговаривают?

Почему побаиваются друг друга, а все вместе недолюбливают милицию – хотя должно было бы дело обстоять наоборот…Почему его папа считает, что на людях можно иметь одно человеческое лицо, а дома совсем другое? Почему есть для разговора запретные темы? Тайны оставались тайнами.

Время шло – на смену траурному репродуктору явился пластиковый обтекаемый динамик и тут же начал восторженно трепаться о неминуемых в скором времени грандиозных победах в политике и экономике. Занимался чуть ли не ренессанс – на дворе наступала шумная эпоха Хрущёва-Солженицина. Время можно было назвать весёлым: непоседливая личность руководителя, всерьёз карабкающегося на самый высокий Постамент, ежечасно порождала по нескольку изысканнейших анекдотов, если, конечно, иметь в виду всю территорию страны. Народ просто помирал со смеху, не замечая ни нищеты, ни неустроенности. Неясно было вообще, что может выйти за рамки всенародного терпения. Никитка, в подражание Учителю, карал то художников, то поэтов, то Соединённые Штаты Америки, с любой трибуны усиленно изображая Тиранозавра, а русский народ, казалось, как и прочие народы Советского Союза, руководимые с виду простой рабочей партией, постоянно был готов выдать Вождю по первому требованию некоторый процент своего населения. Интересно, знают ли вожди, особенно великие, этот процент или постоянно в поте лиц своих пытаются определить его – никто не знал. Но, несомненно, без неутолимой жажды точно реализовать эту цифру Он не стал бы истинно Великим.

Так чего ждать? Как скоро вновь начнётся поиск внутреннего супостата? Единственная партия – это всегда ненависть или не всегда? Стоило бы, конечно, максимум внимания уделить институтским наукам, но голова работала в том направлении, в котором наблюдалось наибольшее количество пробелов.

Чудные дела воцарились на белом свете. При дорогом Никите Сергеевиче научный марксизм отошёл в область эстрадной песни, в быту сохранился только марксизм партийно-деловой, то есть, буднично необходимый. Как-то само-собой коммунисты – не старики, не дети, не инвалиды, даже не женщины – стали лучшей частью населения. Иные из них исхитрились выстроить себе подлинный коммунизм и в полной мере выпить чашу его материальных благ. Жестокость и безразличие склонны были к самовоспроизводству и распространению.