– Всего выходит шесть фунтов, и еще я должен…

– Шесть фунтов? – Я повысила голос, и он замолчал. – У меня нет шести фунтов.

Он заморгал и посмотрел на меня. Его перо мелко дрожало над бумагой.

– Когда вы отдавали вашу дочь под опеку, было ясно указано, что возмещение будет составлять один фунт за один год содержания и обучения.

– Я… я не… я не могу… Как люди получают своих детей обратно?

Я думала о мешочке с пенсовыми и трехпенсовыми монетами у меня в кармане, который медленно, очень медленно становился тяжелее. Теперь мне казалось, что я медленно ухожу под землю.

Он почесал голову под париком, который зашевелился, как живое существо.

– Я возьму бумаги вашей дочери, и тогда мы сможем обсудить условия договора, когда я ознакомлюсь с ее делом.

Он выглядел слегка обеспокоенным; его взгляд не был враждебным, но губы сомкнулись в жесткую линию, как будто он не привык сообщать добрые вести.

Я понимала, что он оставил недосказанным. Давай сначала проверим, что она не умерла. Должно быть, многие женщины приходили сюда и слышали, что их дети не выжили. Я старалась улыбаться мистеру Симмонсу, хотя мои нервы были на пределе.

– Мисс Брайт, перед уходом я хочу спросить, изменились ли ваши жизненные обстоятельства, – сказал он.

– Мои жизненные обстоятельства?

– Именно так.

– Я не замужем, если это вас интересует. И я не поменяла работу с тех пор, как принесла сюда мою дочь.

– Вы не обременены долгами? И вы поддерживаете домашнее хозяйство в добром порядке?

– У меня нет долгов, и я стараюсь, как могу.

– С кем вы проживаете?

Я была так непривычна к подобным фразам, что мне понадобилось сделать усилие над собой и собраться с мыслями, чтобы понять его. У меня все плыло перед глазами. Шесть фунтов!

– С моим отцом. Моя мать умерла, когда я была ребенком, поэтому я знаю, каково жить без матери.

Он многозначительно посмотрел на меня.

– И вы можете гарантировать, что расходы по уходу за ней не лягут на вашу церковную общину, пока девочка не достигнет зрелого возраста?

– Я могу это гарантировать, хотя должна признаться, что не вполне понимаю вас. Я сказала, что у меня нет шести фунтов. У меня есть два фунта, и все эти годы я откладывала деньги, чтобы накопить такую сумму.

Какое-то время мистер Симмонс продолжал смотреть на меня, поджав тонкие губы.

– Мисс Брайт, лишь немногие матери приходят забирать детей из нашего приюта. Забирают трех-четырех детей в год из четырехсот воспитанников. Поэтому, в рамках разумного, мы делаем все возможное для родителей, которые возвращаются за своими детьми. Вы меня понимаете? Вы собираетесь приставить ребенка к работе?

– Она будет работать рядом со мной.

– В каком качестве?

– Я уличная торговка: я продаю креветок с лотка моего отца на Биллингсгейтском рынке. Она будет смотреть и учиться, а потом помогать мне.

Почему я не солгала? Все ее уроки и обучение пропадут впустую – ее швейные навыки, если она начала осваивать их, будут такими же бесполезными, как разбитый чайник. Теперь все пойдет прахом. Мне не позволят забрать ее домой – во всяком случае, не сейчас.

Должно быть, смятение было написано у меня на лице, ибо мистер Симмонс немного подался вперед и тихо сказал:

– Хотя это не официально, но мы стремимся к тому, чтобы как можно больше детей могли воссоединиться со своими семьями. Мы не считаем себя вправе судить о семейных обстоятельствах. Поэтому, если вы готовы взять на себя ответственность за вашу дочь и надлежащим образом заботиться о ней, то мы готовы передать ее под вашу опеку за любую сумму, которой вы располагаете. Для того чтобы забрать ее, вам нужно будет подписать расписку о передаче ребенка под вашу опеку, оставить ваше имя и адрес. Это нечто вроде контракта, понимаете? Итак, вы можете припомнить, когда принесли ее в наш госпиталь?

– Двадцать седьмого ноября 1747 года. А памяткой была половина сердечка из китового уса.

Он кивнул и вышел из комнаты. Все мышцы в моем теле ныли от напряжения. Я помассировала одеревеневшую шею, покачала плечами, потом встала и подошла к окну, чтобы немного отвлечься. Сцена за окном, неподвижная, была похожа на картину. Я потерла ладони под плащом; мне было холодно. В коридоре зашумели: я услышала детские голоса и топот ботинок по каменному полу. Я подошла к двери и чуть приоткрыла ее. Восемь или десять пар девочек проходили мимо одна за другой – все в светло-коричневых платьях и белых чепцах. Я вглядывалась в их лица, пытаясь обнаружить знакомые черты. Некоторые из них бросали взгляд на меня и тут же отворачивались, поглощенные своей болтовней. Внезапно они исчезли, и дверь в коридоре закрылась за ними, оставив только звенящую тишину. Я вернулась обратно и медленно опустилась на стул. Я надеялась, что когда увижу Клару, то сразу же узнаю ее, что мы связаны невидимой нитью, тонкой и прочной, как паутина. Я подумала о веревках, которые плели мальчики во дворе, свивая и перевязывая шнуры ловкими пальцами. Скользкий белый шнур пуповины был прикреплен к моей дочери, когда она появилась на свет. Он был жутким, как угорь, и молочно-белым, как жемчуг, с мясистой нашлепкой на другом конце. Повитуха бросила все это в огонь.

Мистер Симмонс долго не приходил. Он сказал, что собирается взять ее бумаги, но что, если он вернется вместе с Кларой? Я не ожидала, что это произойдет, и не была готова. Когда дверь начала открываться, я ухватилась за края стула, чтобы не устремиться навстречу. Но мистер Симмонс пришел один, с документами в руке, перевязанными голубой лентой. Я осталась на месте, потому что он не стал садиться, а его лицо было озадаченным. Он взял монокль со стола, разложил документы и довольно долго изучал верхний пункт.