Продолжая дальше такое "образное" мышление на основании того, что для нас изначально присутствует, мы удостоверяемся в многомерном смысле этого субъект-объектного разделения. Оно исходно различается по своему смыслу в зависимости от того, направлен ли я как рассудок на предметы, или как живое существование — на окружающий меня мир, или же как экзистенция — на Бога.

На уровне рассудка мы противостоим постигаемым вещам и располагаем относительно их, насколько это удается, убедительным общепринятым познанием — познанием их как определенных предметов.

Как живые существа, существующие в окружающем мире, мы затронуты в этом разделении тем, что узнается нами в наглядном чувственном опыте и в переживании действительно оказывается таким настоящим (Gegenw"artige), которое не выразить ни в каком всеобщем знании.

Как экзистенция мы имеем отношение к Богу — трансценденции. Это отношение осуществляется посредством языка вещей, превращающего их в шифры или символы. Ни наш рассудок, ни наша витальная чувственность не схватывают действительность этого зашифрованного бытия. Бытие Бога в его предметном предстоянии является действительностью для человека только как экзистенции и находится совершенно в другом измерении, нежели эмпирически реальные, принудительно мыслимые, чувственно аффинирующие предметы.

Таким образом, Объемлющее, как только мы хотим удостовериться в нем, сразу подразделяется на несколько способов своего бытия, и разделение это происходит как раз на путеводной нити трех способов субъект-объектного разделения: первый имеет дело с рассудком как сознанием вообще — в качестве такового мы все идентичны; второй имеет дело с живым существованием (Dasein) — в качестве такового каждый из нас есть особая индивидуальность; и третий имеет дело с экзистенцией—в качестве таковой мы являемся подлинно самими собой в нашей историчности.

Разработку подобной точки зрения невозможно изложить кратко. Достаточно сказать, что Объемлющее, если оно помыслено в качестве самого бытия, называется трансценденцией (Богом) и миром; если же оно помыслено в качестве того, что есть мы сами, то называется существованием, сознанием вообще, духом и экзистенцией.

Если мы с помощью нашей основной философской операции развязали путы, которые связывают нас с объектом, ошибочно принимаемым за само бытие, то для нас теперь становится понятным смысл мистики. На протяжении тысячелетий философы Китая, Индии и Запада высказывали нечто, что везде и всегда оставалось одним и тем же, даже при всех различиях в способах сообщения: человек в состоянии перешагнуть субъект-объектное разделение навстречу полному единению (Einswerden) субъекта и объекта, сопровождающемуся исчезновением всякой предметности и угасанием Я. Здесь открывается подлинное бытие и при пробуждении оставляет осознание какого-то более глубокого, неисчерпаемого значения. Однако для того, кто это испытывает, такое единение и есть подлинное пробуждение, а пробуждение к сознанию с его субъект-объектным разделением выступает, скорее, как некий сон. Вот что пишет Плотин, величайший из философов-мистиков Запада:

"Часто, когда я из дремоты тела пробуждаюсь к самому себе, я вижу поразительную красоту и тогда совершенно твердо верю в свою принадлежность к лучшему и высшему миру, во мне с силой действует прекраснейшая жизнь и я становлюсь единым с Божественным". В мистическом опыте не может быть никакого сомнения, так же как нет сомнения в том, что у каждого мистика в языке, посредством которого он хотел бы сообщить себя, сущностное не высказывается. Мистик погружается в Объемлющее. То, что высказывается, вступает в субъект-объектное разделение, это значит, вступает на путь бесконечного прояснения в сознании, никогда не достигая полноты первоистока. Однако мы можем вести речь только о том, что получает предметную форму. Все остальное носит непосредственный характер. Но то, что оно является имплицитным фоном (Hintergrund) тех философских мыслей, которые мы называем спекулятивными, составляет содержание и смысл этих мыслей.

На основании нашего философского удостоверения в Объемлющем мы можем также лучше понять великие учения о бытии, метафизические учения об огне, материи, духе, о мировом процессе и т. д. Ведь ни одно из них на самом деле не было исчерпано предметным знанием, в качестве какового часто понимались и в качестве какового они всегда являются ложными, — но все они были шифровкой бытия, набросанной философами для прояснения себя и бытия исходя из присутствия Объемлющего. Однако очень скоро эти учения об определенном объективном бытии были ошибочно приняты за учения о бытии как таковом.

Находясь среди явлений мира, мы начинаем осознавать, что само бытие не может быть дано ни в предмете (который всегда имеет сужающий характер), ни в горизонте нашего мира (который всегда ограничен и предстает как совокупность явлений), но есть только в Объемлющем, которое превышает все предметы и горизонты, превышает субъект-объектное разделение.

Когда мы посредством основной философской операции выходим к осознанию Объемлющего, то все перечисленные вначале метафизические учения, все эти мнимые познания бытия рушатся, коль скоро начинают притязать на то, чтобы очередное великое и существенное сущее в мире принять за само бытие. Однако эти учения являются для нас единственно возможным языком, пользуясь которым, мы выходим за пределы всего сущего, всего того, что может быть предметно помыслено, за горизонты мира, за пределы явлений для того, чтобы узреть само бытие.

Но все же этой цели мы не достигнем, оставляя мир, разве что в некоммуникабельной мистике. Только в четком предметном знании наше сознание может сохранять ясность. Только в нем сознание, обретая опыт своих границ, может благодаря тому, что ощутимо на границе, получить свое содержание. В таком превосходящем свои пределы мышлении (Dar"uber-hinaus-Denken) мы всегда остаемся одновременно внутри этого акта, остаемся прикованными к явлению, в то время как оно само становится для нас прозрачным.