– А где я?

– Таганская площадь.

– А что случилось?

– Тебя вырубило, ты, видимо, еще головой ударился, когда падал.

– А где я?

– На Таганке.

– А что случилось?

Ретроградная амнезия такая забавная штука. Выясняю, как его зовут, нахожу номер телефона отца и отправляю на «Скорой» в больничку, сообщив отцу, куда его везут.

Третий кейс.

Тоже ДТП.

По дороге на поиск вижу, как ехавший по встречке квадроциклист красиво встречается с отбойником, пролетает метров 20, шлепается (повезло – отдельно от квадрика) и немножко проезжает по обочине, распластавшись по ней всей площадью тела.

Сознания нет, дыхание в порядке. Квадрик дымится посреди Новой Риги.

Осмотр: сука, целый, как яичко, ничего не поломал.

Накидываю ему воротник, прошу товарища контролировать (т. е. следить, если пропадет дыхание или сердцебиение), а сам вызываю службы (товарищ попался тупенький, было ясно, что сам не вызовет быстро). У диспетчера прошу дать все службы – «Скорая», ГАИ, пожарная.

Пока товарищ контролировал «пострада», беру порошковый огнетушитель и засыпаю квадрик. Не хватает. Торможу двоих, выливаем еще 2 огнетушителя. Квадрик перестает дымиться. Засыпаем масло или бензин, натекшие из квадра. Ставим треугольник.

Тут сукин сын приходит в сознание. Пьян, как я в лучшие свои дни. Узнаём, как звать, че пил, с кем. Пытается уйти. Не даем.

Через 15 минут приезжают «Скорая» и ГАИ. Все нормально, ребята работают. Звонят пожарные:

– Алло. А нам еще надо приезжать?

– Парни, вы в себе? Если б тут чето горело, уже было бы поздно!

– То есть уже не надо?

– Приезжайте, ментам поможете. Посреди шоссе квадрик лежит.

– А что горит?

– Квадрик дымился, я залил.

– То есть огня нет?

– Парни, вы или едете, или я в ЦУКС наберу.

ЦУКС, Центр управления кризисными ситуациями, – это вроде штаба; им всегда страшно. Приехали еще через 10 минут.

Вот она, жизнь под новым углом. Ярость. Экспрессия. Пиздец, который приходит как по расписанию.

Новый ракурс – это школа Алексея. Он показывал видео, на котором два пешехода идут вдоль дороги. «Что вы видите? Два человека идут вдоль дороги. А дорога – это линия фронта. Они идут спиной к врагу». Машина сбивает обоих, их отбрасывает в стену. «Две смерти. Потому что нельзя быть спиной к врагу на фронте». Из машины выбегает баба и начинает собирать мелкие обломки машины – кусочки фар, какие-то пластиковые детали. «Из-за этого видео на нее взъелась вся страна. Но она ведет себя типично для шокового состояния. Она – не подонок. Да, она сбила людей и виновна. Но нельзя сказать, что она ведет себя цинично. Потому что у нее – шок. Если такое увидите, не бросайтесь бить морду».

Тебе должно быть похуй, что происходит. Если, конечно, то, что вокруг, тебе не угрожает. Тебе не нужна мораль. У тебя иные цели.

Думаю, такая установка и приводит людей в отряд. Люди устали судить и думать над происходящим. Им нужна цель, бесспорная и понятная. И она есть: поиск и спасение. Ниша без конкурентов на рынке. Партия, в которой любая политика всегда ниже главного.

Музыка должна быть в кадре. Есть такой принцип у ряда кинематографистов. Она не может помогать режиссеру искусственно, ей следует влиять на героев, сопровождать их, а не просто создавать настроение для зрителя.

Я принимаю этот принцип. Поиски к этому располагают: каждый поиск – это поездка в машине, с радио или с записанной музыкой. Звонки тысяч телефонов с тысячей разных рингтонов. Полет в самолете с плеером. Каждый раз – разные собеседники, разные водители, разные треки.

Февраль, из динамика Ford Explorer звучит РетроFM и песня о том, как «опять сойду с ума, я прошу тебя, постой». В машине – Зид, Татарка и я.

Пропавшая – девочка 17 лет, инвалид.

«У нее что-то с головой», – поначалу говорят родственники, как бы стесняясь слова «олигофрен». Однако Жору не проведешь, и он вытаскивает это слово на опросе. Впрочем, в данном случае диагноз не проясняет всего. Все помнят, что олигофрен – это нечто ограниченное умом, но в реальной жизни с этим никто не сталкивался, поэтому никакой особой тактики нет, и мы просто отправляемся клеить ориентировки. И, мать его, февральская ночь – худшее время для этого, а подмосковный Клин – точно не самое комфортное место. Руки мерзнут, на зубах (которыми рвется скотч) остается липкий налет из клея. Хорошо, что конечная точка маршрута – теплый, хотя и не гостеприимный по своей сути ОВД. К этому моменту у нас уже есть свидетель, который видел девочку. Теперь ее можно «зацепить» и проследить по камерам. Только вот для этого нужен мент – чтобы магазин и автозаправка у места свидетельства дали доступ к видеонаблюдению.

– Ребят, ну раздадим мы ваши листовки, а камеры – ну, вы че? – тянет дежурный опер. – У нас тут убийства, изнасилования… Да она у вас почти совершеннолетняя, че с ней будет?

– Она олигофрен.

– Родственникам привет, пусть смотрят внимательнее.

Ни увещевания басом от Зида, ни мольбы Татарки, ни мои вежливые монологи – не помогают.

– Ребят, я всё понимаю, но я не поеду ваши камеры смотреть… А если сейчас что-то серьезное свалится?

– Тогда и поедешь на серьезное, – втолковывает Зид.

– А если вас из главка попросят, поедете? – спрашивает Татарка.

– А кто у вас в главке?

– Дедов.

Опер начинает собираться.

– Вот вы – не первый день, да? А сколько вам платят?

– Ниче не платят, мы же волонтеры.

– Да брось, скока?

– 40 тыщ за труп, 100 за живого, – угорает с серьезной миной Татарка.

– Ничего себе. А как к вам попасть?

– В основном через своих людей.

– У нас тоже, эх. Вот и меня тесть пристроил… не то бы служил в ППС. Везде все через жопу, а, что за страна…