– А как в прошлый раз он?.. – Игорь закашлялся.

– В первый раз Ася, кажется, не дала спать женщине, к которой он летел. Довольно изящно, если учесть, что ей самой было четырнадцать. Но вот, видишь, додумалась. Второй раз… мне пришлось, скажем так, самому за ним сходить. Там были некие особые обстоятельства; перемещения во времени не смогли бы предотвратить ни сон пациентки, ни исход заболевания… ни вмешательство Яна. Поэтому прошлый раз он помнит. А первый – только я.

– А Ася?

– А для Аси безымянный хранитель снов сам и был счастливым сном, и она иногда мечтала о невозможной встрече с ним, пока на вступительных экзаменах на филфак не познакомилась с моим сводным братом. Забавно тасуется колода карт, правда?

– Ну, она же может спасти его ещё раз? – поинтересовался Игорь осторожно.

– Может, – безжизненным голосом ответил доктор. – Его не убьёт молния над Гознаком – и он попадёт под молнию над Камой; не попадёт под молнию над Камой – у него не хватит сил перелететь реку в грозу; если он каким-то чудом долетит до Пролетарки и сделает всё там, то к утру он благополучно умрёт у меня на столе вместе с человеком, которого, как это всегда бывает, не бросит. Выхода нет, Игорь? Или я что-то упустил?

– Упустил, – согласился Игорь, закуривая. – Он может вообще никуда не лететь этой ночью. Ты, возможно, не знал, но у людей иногда бывает отпуск. И больничный. Помнишь, ты говорил про людей, которые не знают, что кто-то поможет скорой помощи успеть к больному, и всё равно не пропускают скорую помощь? Так вот. Во-первых, им полезно узнать, что за них никто ничего не сделает. А во-вторых, ты что, настолько не веришь в людей? Они что, правда одну ночь не смогут без него? Мы не сможем?

– От любви нельзя взять отпуск, Игорь.

– Но можно его кому-то устроить. При помощи этой самой любви.

– Почему я сам не могу этого придумать? – поинтересовался доктор у пространства, глядя на Игоря с каким-то очень странным выражением.

– Потому, что ты не можешь посмотреть на себя со стороны. Ведь ты и есть любовь.

Парень в чёрной кожаной куртке сидел в парке на скамейке в скверике у памятника Пушкину и его героям, благостно попивая пиво, только что открытое им о голову учёного кота в фигурной решётке, который, конечно, возмутился от такой несправедливости, но продолжал ходить кругом по метафорически златой, а на самом деле безнадёжно бронзовой цепи, поскольку свободы выбора не имел.

В парке никого не было – только какой-то седой мужчина дремал на дальней скамеечке под липой. В кармане у парня запиликал телефон, хрипловато, но с чувством исполнив саундтрек к фильму «Бумер». Надо бы уже сменить, старьё же, но всё как-то не до того.

– Да, да, алё. Ты, что ли, Вась? У Светки на Гознаке-то? Приеду ща, чё нет-то. Ты пивка возьми, что ли, а я потом вкинусь. Ну хорошо. Бывай.

Он повесил трубку и снова потянулся было к бутылке пива, но вдруг замер. Что-то определённо было не так. Что-то за ту секунду, что он поговорил с Васьком, изменилось. Парень насторожённо огляделся и встретился взглядом с бронзовым котом.

Кот смотрел на него. В этом не было никаких сомнений. Металлический зверь слегка наклонил голову и пошевелил ухом.

Парень протёр глаза и ущипнул себя за руку; ничего не изменилось. Кот тем временем сел, свесив хвост с бронзовой рамы, и принялся вылизывать спину ярко отполированным, блестящим на солнце бронзовым языком.

Парень потянулся к бутылке.

– Хор-ро-о-ошее? – протянул кот тягучим басом. Крепкие пальцы замерли в сантиметре от тёмного бутылочного стекла. – Чего же все такие нервные-то стали? Я серьёзно спрашиваю: хорошее пиво? Не видал такого раньше. – Кот потёрся о хвост сидевшей на ветвях русалки, которая наклонилась, почесала его и обратно застыла в своей бронзовой невозмутимости.

– Н-неплохое, – уклончиво ответил любитель хмеля и солода, судорожно перекрестившись на всякий случай.

– Не поможет, – жизнерадостно облизнулся кот. – Тем более что не той рукой и не в ту сторону. Что-то ты мне как-то не рад, а ведь, я помню, когда маленький был, всё спрашивал бабушку, оживёт ли котик, если его погладить. Помнишь, как ты мне молоко в консервной банке приносил? А теперь чего, разлюбил меня, что ли, а, Володя? Или аллергия на кошек открылась, а, Кастрюлькин?

Володя неожиданно для себя самого покраснел – вернее, покраснели его уши, из-за которых его в садике дразнили Кастрюлькиным. А он тогда приходил к коту жаловаться на этих своих обидчиков, гладил его бронзовую полосатую шкуру и действительно приносил ему молоко в консервной банке. А потом прятался за памятник и ждал, что, может быть, кот правда спустится с бронзовой рамы и начнёт лакать его блестящим жёлтым язычком. Про то, что язычок у него жёлтый, Володе рассказала бабушка. А ещё – про то, что по ночам котик ходит гулять на Каму, потому что дружит с матросом с памятника в сквере Решетникова, который раньше назывался Козий Загон. Что матрос чешет его за учёным ухом, и они вместе сидят потом на железнодорожной насыпи, смотрят на баржи и поют «Из-за острова на стрежень». Что такое «стрежень», Володя не знал и потому сам долго пел «из-за острого на стержень», думая, что речь идёт о карандаше.

– Матрос, кстати, бабушке привет передавал. – Кот принялся точить бронзовые когти о бронзовый дуб. – Спрашивал, чего она давно не заходит.

– Да она что-то сдала в последнее время, – неожиданно для себя самого ответил Володя, который только что мысленно поклялся себе бросить пить и вообще с белой горячкой не разговаривать. – Ноги плохо ходят, а она же на Пролетарке живёт. Оттуда до Решетникова ж ехать и ехать, понимаешь.

– Понимаю, – сочувственно отозвался кот. – Тебе ж всё не до того, чтоб её проведать, дела, дела, общение, социализация. Я сам тебя уже лет десять не видел, еле узнал. Она-то раньше заходила, но вот уже года четыре как не видать.