Тунику все-таки набросила. Возле порога хотела обернуться, еще раз посмотреть на моего бога. Не решилась. Если что, если навсегда — я запомнила.

Не забуду!

За дверью, на ступенях старого крыльца, — лунный огонь. Зажмурилась, перевела дух... Холодно!

Усмехнулась, сама того не желая. Холодно, Папия Муцила? Это еще не холод, настоящий холод впереди.

— Что, обезьянка, испугалась?

В Его голосе — тоже усмешка. Лица по-прежнему не увидеть, несмотря на плещущийся лунный огонь.

— Испугалась, Учитель! — выдохнула. — Я только человек. Даже не так — я просто женщина. Знаешь, когда с тобой рядом любимый...

— Угу.

Осеклась. Именно что «угу», Папия Муцила. Пастушок пришел к своей пастушке, поиграл ей на свирели, потом они поужинали, потом...

— Пойдем.

Наконец-то лунный луч решился коснуться Его лица. Всего на миг, но мне хватило. Страх исчез, оставшись там, на ступенях. Ты — не пастушка, Папия. И поздно дрожать!

Пустая улица, темные окна, черные кроны спящих пиний. Куда мы? Если как тогда, в Капуе, то кладбище совсем в другой стороне, оно чуть ниже, а мы идем...

Впрочем, разницы нет. Сейчас у Него на ладони вспыхнет огонек.

— Погоди!

Остановился, взял меня за плечи.

— Сегодня умирать не придется, Моя обезьянка. Не бойся!

Кажется, Он улыбнулся. Или мне просто захотелось увидеть Его улыбку?

— Река с кувшинками, Папия, вспомни. Река с кувшинками, текущая от истоков к устью.

— Помню, — кивнула. — Сейчас Ты сорвал Учитель.

— Нет! Просто твой стебелек стал очень длинным. Мы не покинем реку, мы просто проплывем немного вниз. Иди и не удивляйся. Пойдем!

Пошли. Приказ ясен — не удивляться. Не удивляться — не бояться тоже. Хотя бояться пока что и нечего — сонная улица, сонные дома, лунный огонь со всех сторон.

Учитель шагает быстро, очень быстро, но я почему-то успеваю. На миг показалось, что земля ушла из-под ног, что мои босые ноги упираются в пустоту...

Сказано же — не удивляться!

Объясню, обезьянка. Ты ведь все-таки Ученица!

Смеется. И мне уже все равно, пусть улица стала какой-то другой, и пинии исчезли, и даже Луна.

— Ты зажгла маяк, помнишь? Там, в заброшенном храме. Теперь вокруг много маяков, и Мне легко найти дорогу. Мы не поднимаемся вверх, просто скользим по реке.

Пиний нет, улица стала шире, под ногами — не пыль, а камень. Нет, не камень — ровное что-то, шероховатое. Серое.

— Сейчас будет разговор. Еще не знаю, важный ли, но кое-что будет касаться и тебя, Папия Муцила.

— Угу!

Кажется, успокоилась. Итак, вокруг дома — многоэтажные, как в Риме, улица уже не пуста, вместо пиний — что-то совсем другое, не разглядеть пока.

— Особо не волнуйся. Представь, что вновь ведешь переговоры с Серторием.

Легко сказать! А что это там, впереди? Эти... автобусы? Нет, но похожи. Ой!..

Еще бы не «ой»! Чуть не упала. Была босая, а теперь...

— Еще не привыкла?

Привыкнешь тут! Вместо туники — что-то непонятное, короткое, еле до колен. На ногах сандалии, странные такие, на голове вроде бы шляпа, только маленькая. А в руке — что-то тяжелое. Сумка? Нет, сумочка, тоже маленькая. Чуть не уронила.

И зеркала нет, вот незадача!

— Постой!

Отступил на шаг, прищурился.

Брат умрет от зависти. Ты сегодня очень красива моя обезьянка!

И вот тут-то мне стало стыдно. То есть не стыдно даже а как-то... Он понял.

— Не обижайся, Папия Муцила! Мы, Сыновья Отца еще не успели постареть. И если приходится встречаться здесь, на Земле, как не похвастаться?

— Чья обезьянка лучше? — не выдержала я.

— Чья обезьянка лучше. В сумочке — косметика, но она тебе ни к чему в эту ночь. Ты сама сказала: когда рядом с тобой любимый...

Не выдержала — зажмурилась. Эномай... Может, он видит меня во сне, говорят, я умею навевать сны. Пастушка бросила пастушка.

— Сигарету выдать?

Потом, когда все вспоминалось... Не сразу: вначале обрывками, клочьями, затем — осыпавшейся фреской в старом храме, странным сном, видением. Удивляло одно — как быстро я переставала удивляться. И новым словам, и новым мирам. Наверно, слова Учителя — не просто слова. Не удивляться — и не бояться тоже.