– Нет, не в церкви, – покачала головой госпожа Моосгабр, – я в Бога не верю.

– Госпожа Моосгабр в Бога не верит, – засмеялась привратница, – госпожа Моосгабр верит в судьбу.

Цветастая женщина в стороне от них допила, бросила стаканчик в корзину и ушла. А госпожа Линпек чуть высунула голову из окошка и спросила:

– И той матери на свадьбе не дали даже выпить? И выгнали ее прямо из трактира? А дочка?

– Из трактира, а дочка, – кивнула госпожа Моосгабр и с минуту глядела вслед цветастой женщине, – даже губы смочить ей не дала. И это еще не все. Когда ее сын пришел из тюрьмы, он с сестрой и еще одним каменотесом делил в ее квартире краденое. Деньги, зонтик и двух зайцев, они еще остыть не успели. А когда он был маленький, то избивал в кровь в школе одноклассников, и дочка дралась с мальчишками. Потом оба отправились в спецшколу.

– В спецшколу, – оцепенела госпожа Линпек, – это исправительный дом?

– Это не исправительный дом, – покачала головой госпожа Моосгабр, – в исправительный дом они попали, когда уже вышли из спецшколы.

– Да разве только это, – вмешалась тут привратница, щеки ее по-прежнему ярко пылали, – госпожа Моосгабр, вы не сказали даме, что было дальше. Эти дети, мадам, – привратница посмотрела на госпожу Линпек, – эти дети позвали мать, когда Везр пришел из тюрьмы, в «Риц».

– В «Риц»? – замигала госпожа Линпек подкрашенным глазом в сторону привратницы. – Неужто, мадам, прямо туда?

– Прямо туда, – кивнула быстро привратница, – в «Риц». Но когда мать оделась наилучшим образом и накрасилась – я сама ее красила и пудрила, значит, знаю, она выглядела чисто жена камердинера или купчиха с Канарских островов, – так дети над ней посмеялись и никуда не взяли. Отправляйся, мол, на кладбище и о мышах думай, написали ей, или что-то в этом роде. А видели бы вы, какая на ней была красивая шляпа с цветастыми перьями, и подвески на таких длинных проволочках, и разноцветные бусы-шары, точь-в-точь как эти поезда, что тут все время ходят, зеленые, красные, желтые… и перчатки.

– И она еще надела, – кивнула госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – свое лучшее праздничное платье, а ей не дали даже зайцев.

– Просто ужасно, – сказала госпожа Линпек задумчиво, подняла руку с красными наманикюренными ногтями к голове и поправила в волосах заколку, – просто ужасно. Это похоже на китайскую драму. – А потом ее взгляд на мгновение скользнул по перрону, и голос у нее опять задрожал. – А мне разве лучше? – Голос у нее опять задрожал, и в черных глазах опять промелькнул ужас. – Муж не платит алиментов, Охрана не взыскивает их с него, а мне надо купить мальчику зимнее пальто, чтобы не ходил он все время в зеленом свитере, и еще шапку и лыжи. Ведь он и сам должен, бедняга, – госпожа Линпек посмотрела на привратницу, – зарабатывать, разве бы я одна вытянула, если муж – вор и не платит алиментов. Вы же знаете, он тоже бедный мальчик, продает с тележки, а знаете, сколько он зарабатывает? – Голос у госпожи Линпек снова сорвался, и голова опять опустилась в ладони. А когда она, не отнимая ладоней, снова заговорила, казалось, что она плачет. – Зарабатывает, – захлебывалась она, не отнимая ладоней, – на соль. Если грош в месяц, и то – много.

– Это мало, – кивнула привратница, – вы, госпожа Моосгабр, за могилы получаете больше, правда.

– Два гроша, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на бутылки с лимонадом, подвешенные под стеклом.

– Вот видите, – подняла госпожа Линпек голову с ладоней и сказала голосом, полным укоризны и скорби, – вот видите. И еще, говорят, что мне не так уж и плохо? А еще школа постоянно мне угрожает, это, по-вашему, пустяки? Я просто диву даюсь, что еще не помешалась в рассудке, – голос госпожи Линпек снова сорвался, и в глазах появился ужас, – что еще сижу в этой лавке и что давно не под колесами.

– А почему школа, скажите, пожалуйста, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – почему школа так наседает на вас? Потому что он озорничает?

– Потому что озорничает, – вздохнула госпожа Линпек, и из ее глаз и голоса исчезла укоризна, осталась лишь скорбь, – у одного мальчика он отобрал медовик и избил его. Учительница прислала записку. А мой первый муж не платит мне алиментов, потому что я, дескать, позволяю мальчику распускаться. Ну позволяю ему распускаться, но разве я виновата в этом, если целый день здесь торгую? А теперь еще кому не лень сваливают на него почту, и как же не сваливать, дескать, ах так, раз он озорничает и мать позволяет ему распускаться, значит, и почта на его совести. Но не на его, мадам, как раз то, что на него сваливают, вовсе не на его совести. Видели вы когда-нибудь, мадам, пьесу о «Филиппе Трехглазом», а вы, вторая мадам, тоже не видели? – И когда госпожа Моосгабр и привратница покачали головами, госпожа Линпек сказала: – Это точь-в-точь как в той пьесе. На Эрвина тоже все свалили, потому что однажды он унес окно и отлупил стекольщика. Но во всем виновата гиена, – сказала госпожа Линпек вдруг голосом жестким, и ее глаза тоже ожесточились, – сегодня утром ее уже арестовал полицейский, как раз здесь перед рестораном, я видела это отсюда, как из партера.

– И они воровали посылки? – спросила как бы мимоходом госпожа Моосгабр, глядя на перрон, куда как раз подходил красный поезд.

– Они распаковывали посылки и воровали из них вещи, – кивнула госпожа Линпек, и ее голос теперь был снова спокойный и глубокий, как омут, – иногда забирали и всю посылку. Но всякий раз еще до того, как она доходила сюда по тому заднему лифту, – госпожа Линпек махнула рукой за спину. – Они брали только те посылки, что тут загружались, а не те, что выгружались, это было б сложнее, те находятся под контролем почтмейстера. И охотнее брали небольшие посылки, в больших обычно ничего путного не бывает. В основном воровали текстиль, пальто, свитера, шапки, драгоценности, у гиены, конечно, был сообщник, кто-нибудь с почты, без почты ей бы не справиться, пусть это и были посылки, что здесь загружались. Их отправляют в метро рано утром, в полдень и в двенадцать ночи, когда совсем мало народу, все должно совершаться мгновенно. Пока люди выходят и входят – всего минута, за которую моторист должен доставить посылки почтальону в первый вагон, поэтому загружают их вон там в конце перрона у лифта, где стоит автокар. Но видно, здесь замешан и кто-то из посторонних, о ком полиция еще не знает, видно, это какие-нибудь перекупщики, их, может, и сама глухая гиена не знает. Я бы не дала голову на отсечение, – сказала госпожа Линпек, и ее голос снова стал твердым, а взгляд – жестоким, – я бы не дала голову на отсечение, что у того старикана из киоска на правом перроне рыльце не в пуху.

Тут снова появились покупатели, молодой мужчина и женщина, оба в очках и поношенной бежевой одежде; мужчина, ловя ртом воздух, поднял два пальца, сложил ладонь трубочкой и поднес ее ко рту, слегка запрокинув голову. И лицо госпожи Линпек за окошком снова быстро просветлело, и на губах появилась улыбка. Она взяла бутылку лимонада, подняла, и мужчина кивнул. Она открыла две бутылки, налила в стаканчики, сгребла два пятака, мужчина и женщина взяли стаканчики, отошли в сторону и стали пить.

– Глухонемые, – сказала госпожа Линпек и пригладила на виске пышную завивку, – не говорят и не слышат. А я… – у госпожи Линпек вдруг снова сорвался голос и сделался несчастным, отчаянным, и в подкрашенных глазах снова появился ужас, – а я и вправду кинусь под поезд. Как бы мог мальчик впутаться в эти дела с посылками, гиена ведь глухая? Как бы он мог с ней столковаться? Брошусь вечером на рельсы, когда сюда будет подходить поезд, и пускай разорвет меня на куски. Пусть даже не соберут меня и не похоронят, – голова госпожи Линпек снова опустилась в ладони, и в голосе стояли слезы, – все лучше, чем нести этот крест…