Было около семи, когда в проезде раздались шаги.

– Слышите? – навострила привратница слух. – Это Фабер. С работы возвращается и, должно быть, пьяный. И вправду это он.

Это и вправду был он.

Собираясь поставить ногу на первую ступеньку лестницы, он оглядел тихий потемневший двор, прошитый огнями верхних этажей, и вдруг его нетвердый шаг замер… Потом он обогнул лестницу и прошел во двор. И там застыл в оцепенении.

На дворе, в темноте, прошитой огнями верхних этажей, лежал маленький мальчик Фабер, лежал ничком на брусчатке, а из-под лба у него торчала какая-то полосатая тряпочка. Он лежал тихо и недвижно, как комочек беды, как торбочка нищего, как жалкий клубочек, лежал в той же позе, что и четверть часа назад, а то еще дольше, только теперь лужа под его лицом уже растеклась и блестела как темное полуночное озерцо. И повсюду царило спокойствие.

– Слышите, – вдруг крикнула привратница в кухне, – слышите его во дворе?

И у госпожи Моосгабр вдруг защемило сердце.

Когда в восемь вечера отъехал со двора катафалк, инспектор открыл дверь полицейской машины, все еще стоявшей во дворе, и сказал господину Фаберу:

– Господин Фабер, поедемте. Вам придется дать показания у нас в участке, простая формальность, вы тотчас вернетесь домой. Это жбан из-под пива, Дан, – обернулся он к молодому человеку в униформе, который стоял у машины и держал жбан, – отдай его хозяйке. Возьмите его, госпожа Фабер, он нам больше не понадобится.

– Возьми жбан, Алжбета, – сказал господин Фабер и сел в машину к инспектору, – возьми его и не торчи все время здесь во дворе. Иди домой, Алжбета, я скоро вернусь.

– Госпожа Фабер пока пойдет ко мне, – сдавленным голосом сказала госпожа Моосгабр, – зачем ей быть одной. Я приготовлю чай.

– Ступайте, – сказал инспектор из машины и открыл заднюю дверь молодому человеку в униформе, который по-прежнему стоял у машины, но жбана у него уже не было; инспектор поглядел на брусчатку дворика, блестевшую в свете рефлекторов, и сказал привратнице: – А вы, мадам, немного здесь уберите.

Мотор засипел, по двору промелькнули зажженные фары, и полицейская машина въехала в проезд. Дворик снова погрузился в темноту. Там осталось лишь несколько взволнованных квартирантов, госпожа Фабер с пустым пивным жбаном и Штайнхёгеры со второго этажа; кровь на брусчатке вновь заблестела лишь в отраженном свете верхних окон. Штайнхёгеры взяли госпожу Фабер со жбаном под руки и медленно повели ее вслед за госпожой Моосгабр к проезду. Привратница тем временем доплелась до ведра с водой, ополоснула с брусчатки кровь и пошла мыть руки. Потом отправилась за госпожой Фабер и Штайнхёгерами к госпоже Моосгабр.

– Как же это случилось, – сказала она, ужасно бледная и взволнованная, когда вошла в кухню. – И вправду ли бедняжка полез на край доски и потерял равновесие? И вправду ли он полез туда нынче вечером, когда шел за пивом? Инспектор сказал, что он свалился, да-да, свалился, мы с госпожой Моосгабр в какой-то момент и вправду слышали грохот.

Госпожа Моосгабр стояла у печи спиной к столу и кипятила чай. Госпожа Фабер сидела на стуле, прямая и холодная, ни один мускул не дрожал на ее лице, и на коленях держала жбан, который полиция нашла наверху на галерее. Господин Штайнхёгер и его жена сидели подавленные на диване, и привратница, ужасно бледная и взволнованная, подсела к ним. Потом она сказала:

– Свалился, какой ужас! А вы еще, госпожа Моосгабр, сказали ему, когда он пришел к вам с глазом, что будет вечером как огурчик. Что бодро-весело побежит завтра в школу.

– Как огурчик, да, бодро-весело… – прошептала госпожа Моосгабр у печи и, повернувшись, принесла на стол чашки с чаем. Потом подошла к буфету, поглядела на госпожу Фабер и сдавленным, тихим голосом сказала: – Видите ли, мадам, – сдавленным, тихим голосом сказала она и оперлась рукой на буфет, – я в Бога не верю. Когда я была маленькая и ходила в школу, один приказчик, не то посыльный, я уж не помню, сказал мне, чтобы я не молилась. Что это впустую, никакого Бога все равно нет. Чтобы я лучше копала свеклу, она хоть прокормит меня, и уж если во что-то верить, то верить в судьбу. Потому что я могу видеть ее, а молиться ей не должна. Она бывает либо такой, либо сякой. И если я во что-то верю сейчас, так только в судьбу. Это была судьба, госпожа Фабер, так что не убивайтесь зря, – сказала госпожа Моосгабр госпоже Фабер, которая по-прежнему сидела прямая и холодная, ни один мускул не дрожал на ее лице, и на коленях держала жбан. А госпожа Моосгабр, по-прежнему опираясь рукой на буфет, продолжала: – Моя судьба была гораздо хуже. Сколько с детьми я намучилась, сколько настрадалась с ними, что я только для их блага не делала. Я им и колыбельную пела, госпожа привратница знает ее, ну а видите, что получилось. Попали дети в спецшколу, потом в исправительный дом, сейчас Везр в третий раз за решеткой, и я дрожмя дрожу, что он вот-вот оттуда вернется. А Набуле? Набуле сегодня на своей свадьбе выбросила из окна пирожки, что я напекла ей, а потом и меня выгнала, ни поесть, ни попить не дала, ни корки сухой, ни капли лимонада, а я надела на свадьбу мое единственное праздничное платье. Да и чего только не было, – вздохнула госпожа Моосгабр, – о том и говорить не хочу, госпожа Фабер. Госпожа привратница все знает.

– Знаю, – сказала привратница, бледность немного сошла с ее лица, – и что деньги у вас украли, украли все ваши сбережения.

– Деньги все украли, – сказала госпожа Моосгабр, по-прежнему опираясь рукой на буфет и глядя на госпожу Фабер, – несколько грошей. Везр украл у меня все, что я кладу вот сюда в буфет, это единственные мои сбережения. Однажды я их от него спрятала в печь да потом затопила. Я и в кладовку вместе с мышиным ядом их прятала. А сейчас, когда он в тюрьме, кладу в буфет. Но разве только в кражах дело, – вздохнула госпожа Моосгабр, – Везр якшается с каменотесами, что гранят могильные памятники, наверное, в той мастерской у главных ворот, может, он с ними и на людей нападает, говорят же, ночью мимо кладбища опасно ходить, не так со стороны главных ворот на площади, как со стороны Филипова, где кончается парк. А уж Набуле – знай себе гуляет и шастает по ночам, ах, лучше бы этих детей… и вовсе у меня не было.

Госпожа Моосгабр умолкла на минуту, и в кухне воцарилась тишина. Госпожа Фабер по-прежнему сидела прямая и холодная, ни один мускул не дрожал на ее лице, и на коленях держала жбан. Привратница сжимала под горлом блузку и опять была бледная. А Штайнхёгеры сидели рядом с ней на диване совсем подавленные. Потом госпожа Моосгабр тряхнула головой и продолжала:

– Но ведь я хотела этих детей, вот в чем дело. Родились они поздно, было мне далеко за сорок… думала, на старости лет будет опора. Что Везр солдатом станет или, может, камердинером, что однажды все же облегчит мне… знаете… – Госпожа Моосгабр вдруг сказала тихо: – Я же с малолетства мечтала быть экономкой или иметь киоск, торговать… а вот видите…