Весь прошедший год службы Сергей вёл большую и активную переписку с друзьями. Он переписывался с Рудаковым, Вятичевым, Быстровым, с родителями, с бабушкой, которая вскоре после его отъезда в армию покинула посёлок и уехала в Саратовскую область – туда, где прошло её детство, юность и первая половина жизни – в её родную Черниговку. Жизнь на посёлке после отъезда внука утратила для неё всякий смысл. С дочерью – матерью Сергея – отношения были натянутые. Сергей никогда не понимал причины таких отношений. Ему никто не объяснял этого. Но, скорее всего, как он стал считать с годами, размышляя о причинах сложных отношений в семье, причина была в том, что бабушка не одобряла выбор своей дочери и не любила зятя. В общем-то, причина была стара, как мир.

С девушками Сергей переписки не вёл – так получилось. С Ниной связь прекратилась почти сразу, в первые месяцы службы. Светлана за год прислала ему две открытки – он отправил ей десять писем и больше решил не писать, так как не видел в этом никакого дальнейшего смысла. И после того как он решил, что больше не будет писать ей, после пяти лет бесполезных усилий и жестоких самоограничений, сделавших его чужим среди своих, он почувствовал невероятное облегчение, как будто сбросил с себя тяжёлый груз, который тащил все эти годы. «Свобода! – сказал он. – Ничто больше не связывает меня с прошлым, данными себе обещаниями и самозапретами».

Да, прошло время данных когда-то в юности обещаний верности той, которую он для себя выбрал, но которой, как Дульсинее Тобосской, не было никакого дела до его обещаний и самоограничений. Она была обыкновенной девочкой – далёкой и потому недоступной, а он был неисправимым романтиком – наивным и упрямым. Он писал наивные стихи о своём одиночестве, медленно, но упорно совершенствуя своё мастерство. А придуманные и взятые на себя когда-то самоограничения так и остались с ним на всю его жизнь, потому что стали его сущностью, от которой он уже не мог избавиться.

Третьего мая ему приснился сон: как будто он вернулся домой после службы, а дома всё осталось по-старому, как было в то майское утро, когда он бежал на станцию, боясь опоздать на поезд. Ничего не изменилось: те же, знакомые с детства, вещи стояли на своих местах, та же школа, всё те же учителя и ученики; и он вместе со своими одноклассниками собирает металлолом после уроков.

Ничего не изменилось…

От этой неменяющейся картины ему стало обидно, и он проснулся. «Неужели так может быть на самом деле? – подумал он. – Прошёл целый год и ничего не изменилось?» Для него-то прошедший год, даже при всём кажущемся однообразии военной жизни, был годом больших перемен как в физическом, так и в духовном плане.

Он лежал и думал о том, что же всё-таки он приобрёл для себя за год службы в армии. Он прожил этот год самостоятельно, без родителей, и пережил самые тяжёлые моменты: издевательства и унижения, каким обычно подвергают молодых солдат недалёкие умом старослужащие. Он не сломался и выстоял, и не принял эти дикие «правила» казарменной жизни, насаждаемые с попустительства ротных начальников отпрысками бывших бандеровцев. Он был вырван из привычной гражданской жизни и уже целый год наблюдал её со стороны. В нём зародилось и жило то новое для него осознание, что он лишён прежней свободы и многих прав и что положение его в данный момент, вероятно, не многим отличается от положения заключённого в тюрьму (отличие только в одежде и в праве носить оружие). И всё это вместе взятое было для него большим испытанием, которое надо было выдержать. Он уже научился главному – самые тяжёлые моменты службы пропускать сквозь себя, как воду сквозь сито, как будто не замечая всего того тяжёлого, что неслось и наваливалось на него. Такой подход помогал выжить и не потерять человеческий облик. Армия сбросила с него розовые очки иллюзий и показала жизнь в её подлинном свете, где он был никем и где нужно было только выживать.

Но как бы там ни было тяжело, он всё же любил армию и был благодарен ей за то, что она за короткий срок научила его тому, что другим приходиться осознавать в течение жизни.

Во вторник, в конце рабочего дня, когда офицеры уходили домой, Сергею позвонили из строевой части и сообщили, что на его имя получена телеграмма. За несколько минут Сергей добежал до почты и получил телеграмму. В ней было написано: «Тяжело болен отец Полынина Сергея. Инфаркт. Прошу отпуск. Райвоенком Читалов. Наличие печати подписи военкома удостоверяю оператор телефонной связи Глушкова».

Впервые за службу у Сергея беспокойно забилось сердце. Однако рабочий день был закончен, офицеры разошлись по домам, и оформление документов пришлось отложить на завтра.

На следующий день до обеда Сергей оформил все документы и в час дня уже сидел в поезде «Гродно – Москва».

Целый год он думал и представлял себе, что когда сядет в поезд и поедет домой, то будет всю дорогу смеяться от радости, но в жизни оказалось всё по-другому. Никакой особенной радости он не чувствовал, что поначалу казалось ему очень странным. Тревожный текст телеграммы не выходил из головы и подавлял радостные эмоции, связанные с тем фактом, что он едет домой. Он получил отпуск на десять суток, включая дорогу, и понимал, что через десять дней ему придётся сюда вернуться, и возвращение это будет тяжёлым. О том, что возвращение будет непременно тяжёлым, он знал, – об этом рассказывали те, кому пришлось испытать это на себе…

Он смотрел в окно на летящий назад однообразный бесконечный равнинный пейзаж, на унылые почерневшие деревеньки, наспех сколоченные после войны, на разбитые дороги, шлагбаумы, голые поля, на заросшие травой, но ещё заметные ломаные линии траншей и окопов, и думал о том, что если бы из тюрем стали отпускать заключённых в отпуск, то вряд ли кто-то из них добровольно вернулся бы назад. А ему через десять дней придётся возвращаться, и эта мысль его долго не отпускала. Но постепенно он забылся и только смотрел, ни о чём не думая и не отрываясь, в окно, как смотрят на огонь или на волны.