– Конституция, выборы, амнистия, – повторил я. – Может быть. Впрочем, ни Вандея, ни армия Святого Сердца не сложат оружия. И кто сделает это? Не Робеспьер же! Не Вадье, не Фукье-Тенвиль!

– Это мог бы сделать Жорж.

Я вспомнил грубое, покрытое шрамами лицо Титана. Да, этот человек может почти все. Почти – потому что спасти несчастную Францию способен только Тот, в Кого не верит ни Шарль, ни сам гражданин Дантон.

– Через пару месяцев будет уже поздно, – закончил Вильбоа. – Робеспьер натравит Жоржа на Эбера, а потом прикончит и его. Но и гражданину Неподкупному не спастись, когда поднимутся санкюлотские секции… Вы ведь знаете Жака Ножана?

– Санкюлотский вожак из Сен-Марсо? – удивился я. – Кажется, он собирается штурмовать Конвент?

Жак Ножан – еще одно имя в моем списке. Тот, кем так восхищался гражданин Огрызок.

– Ну, думаю, до штурма дело не дойдет – пока, во всяком случае. Но кое-кому придется туго. Это будет завтра, ближе к вечеру. Если хотите, я достану вам пропуск в Тюильри. Я и сам там буду – Жорж просил написать статью…

– Согласен, – кивнул я. – Вы достаете пропуск, пишете статью, а все мы вместе будем выручать нашего друга ирокеза. Вот вам программа жизни – конкретная и очень нужная.

– Убедили, – Шарль наконец-то улыбнулся. – Вы хорошо умеете убеждать, Франсуа. Я уже как-то хотел спросить, не смогу ли я помочь непосредственно вам…

– Пропуск в Тюильри, – усмехнулся я. – И – забыть все глупости, что вы наговорили. Если Революция сошла с ума, то кто-то должен сохранить холодную голову. Иначе Франция превратится в Биссетр. Кстати, где находится Морское министерство?

Огромное четырехэтажное здание на улице Шарлеруа зияло пустыми окнами, массивные дубовые двери были забиты крест-накрест, а от каштанов, когда-то росших у входа, остались одни уродливые пеньки. Несмотря на запустение, место внезапно показалось знакомым. Да, я тут бывал – давно, когда каштаны еще вздымали свои кроны, а над входом красовался огромный герб с золотыми лилиями. Странно, я почти не узнавал Париж, но это место вспомнил сразу. Когда-то я приходил сюда…

«…Жалеете, что не уплыли с Лаперузом, [43] Франсуа? Ничего, я вам покажу настоящих индейцев! Кстати, я вам не говорил? Они избрали меня вождем. Представляете? Так что теперь я дю Матье де Кайевла. Хотите тоже стать вождем, Франсуа? Перья вам пойдут!»

На маркизе де Ла Файете белая форма полевого маршала. Вчера мы обмывали его новые эполеты, а сегодня наш путь лежит сюда, в Морское министерство, где надо договориться о посылке фрегата. Америка ждет – Его Величество решил напомнить проклятым англичанам о славе Рокруа. Флот Рошамбо и де Грасса отплывет еще не скоро, и наше оружие, которое мы привезем в Бостон, придется в самый раз.

Ла Файет весел, он смеется и обещает познакомить меня с индейской красавицей по имени Белая Сова. Оказывается, маркиза, ставшего великим вождем Кайевла, хотели женить на дочери какого-то местного шамана, и бедняга Мари Жильбер едва сумел отбиться от этой чести. Правда, головной убор с перьями он надел все же не зря – Союз шести племен поднял томагавки против англичан.

Мы смеемся и поднимаемся по белым мраморным ступеням. Двери открыты, привратник склоняется в поклоне…

Я прикоснулся к холодному влажному дереву. Нет, сегодня мне здесь не откроют. Когда же это было? Лаперуз – почему мой друг вспомнил о нем? Выходит, я хотел уплыть на его фрегатах куда-то в Тихий океан? Говорят, Его Величество уже на эшафоте спросил палача, что слышно о Лаперузе. Но отважный капитан исчез, и спасательная экспедиция д'Антркасто вернулась ни с чем…

Я стоял у забитого досками входа, не решаясь отойти, словно могло произойти чудо. Двери откроются, и мы с моим другом поднимемся по высокой лестнице – вместе, как вместе служили в полку черных мушкетеров, а позже месили грязь под Йорктауном, где Рошамбо так славно помог генералу Вашингтону. А потом мы, тоже вместе, собрались в Маунт-Вернон, где я впервые закурил испанские «папелито». «Через пять лет вы пожелтеете, как китаец, Франсуа! И не жалко вам легких?» Ла Файет улыбался – беспечно, весело, война подходила к концу, а впереди была целая жизнь. Якобинцы приговорили его к смерти. И то же сделал Руаньяк! Почему я молчал? Почему не заступился за друга? Что я вообще делал среди бойцов армии Святого Сердца?

Я горько усмехнулся и медленно побрел вдоль огромного облупившегося фасада. Что за вопросы? Я делал то, что и другие, – убивал, убивал, убивал. Пока не убили меня самого. Мы квиты, и мстить некому…

За особняком темнели голые зябнущие деревья. Кажется, здесь был парк. Если пройти сквозь него, то можно обойти здание. Где-то там черный ход…

Чугунные ворота исчезли, от решетки остались жалкие обломки, а половина деревьев лишилась веток или превратилась в уродливые пни. Было холодно, и я вспомнил, что месяц фример уже перевалил за середину. Впереди нивоз, мерзлая парижская зима – и отмененный Новый год. Год от Рождества Христова 1794-й. Тридцать пять лет… Вначале я не понял, почему эта странная цифра всплыла в памяти, но затем невольно покачал головой. Тридцать пять лет, Франсуа Ксавье! 2 января, день рождения. Мне исполнится тридцать пять. Исполнилось бы…

У черного хода были заметны признаки жизни. Дверь оказалась полуоткрыта, а слева от крыльца дымилось что-то, напоминающее самодельную печурку. Я оглянулся, но, никого не увидев, поднялся по ступеням и постучал.

Вначале за дверью было тихо, но затем послышались шаркающие шаги. Я еще раз вспомнил то, что сказал на прощание лейтенант Сурда. Жиль Беко, сторож. Назваться, спросить Сурда или Пьера Леметра…

– Чего надобно, гражданин?

Из полутьмы на меня смотрело морщинистое лицо под невообразимого вида шапкой. Выцветшие глаза были равнодушны и пусты.