– Заканчивайте трапезу, брат Петр, и присоединяйтесь к нам… Итак, брат Ансельм, посмотрим, как вы усвоили четвертую главу этого достославного труда.

Ансельм затравленно взглянул на меня и зашуршал страницами. Я ждал.

– А теперь поясните, в каком обличье ангелы являются людям?

Послышался смешок Пьера, который явно недооценил ситуацию. Я немедленно повернулся:

– Вы желаете ответить, брат Петр?

Прошу вас. Бедняга застыл с открытым ртом, затем покорно вздохнул и начал:

– Они… которые ангелы суть… являются людям в человечье обличье…

– В человеческом обличье, – мягко поправил я. – А почему, брат Ансельм?

– Потому что так написал этот придурок Гонорий! – не выдержал тот. – На самом деле…

– Не тщитесь показать свою ученость, – вздохнул я, – ибо сказано: «блаженны нищие духом».

– И ничего не сказано! – Ансельм возбужденно вскочил и махнул рукой. – И вы туда же, отец Гильом! Вы же прекрасно знаете, что в Евангелии от Матфея это место неверно переведено из-за того, что Святой Иероним не удосужился как следует изучить койне. В подлиннике сказано: «блаженны добровольно нищие». А у Иеронима получается, что блаженны недоумки!

– Да ну? – поразился брат Петр, слабо знакомый с проблемами перевода Святого Письма.

– Так-так,– подзадорил я. – Между прочим, познание умножает скорбь… Так все-таки, брат Ансельм, почему ангелы являются людям в человеческом обличье? И, пожалуйста, ближе к тексту.

– Так – как – телесный – человек – не может – видеть – духов, – то – они – принимают – вид – воздушного – тела, – каковое – человек – может – видеть – и – слышать, – отчеканил Ансельм.

Я заглянул в книгу – текст был воспроизведен дословно.

– Отец Гильом! – Итальянец воздел длани к небу. – Помилуйте! Я понимаю, что у Гонория неплохая латынь, но объясните, почему нельзя было взять с собой что-нибудь менее…

– Благочестивое? – невинно поинтересовался я. – Все-то вам Аристотеля читать, брат Ансельм! А между прочим, Гонорий Августодунский – муж, известный своей праведной жизнью, и его книга нам, поверьте, очень пригодится в трудный час.

Гримаса, которую не преминул скорчить Ансельм, наглядно показывала, насколько он мне поверил.

– Хоть бы она полегче была, – буркнул он и, не выдержав, вытащил из мешка сухарь.

Спорить не приходилось. «Светильник» – книга, невеликая по объему, по странной фантазии переплетчика оказалась заключенной в деревянные створки, обшитые толстой кожей и запирающиеся на миниатюрный замок.

– К тому же, – добавил я, – книгу сию благословил лично отец Сугерий, дабы она помогала нам в пути. А посему…

Я оглянулся – Пьер, решив, что мы с Ансельмом вступили в долгий спор, блаженствовал на солнышке, надвинув на нос капюшон ризы.

– А посему, брат Петр, поведай нам, сколько Адам и Ева пребывали в раю?

– А?! – бедняга дернулся, из-под капюшона донесся тоскливый вздох. Я терпеливо ждал.

– Ад-дам и Ева… пребывать… пребывали в раю… Они… Семь часов!

– А почему?

Пьер застонал:

– П-потому, что медленно… немедленно… после…

– Потому что немедленно после того, как женщина была создана, она предала…

От неожиданности я вздрогнул и обернулся. Невысокий паренек в длинной, не по росту, бенедиктинской ризе умудрился незаметно подойти и теперь стоял рядом, сочувственно глядя на беднягу Пьера.

– …В третий час по своему сотворению мужчина дал имена животным, в шестой час только что созданная женщина вкусила от запретного плода и предложила его мужчине, который съел его из любви к ней, и вскоре, в девятом часу, Господь изгнал их из рая… Мир вам, братья! В нашей монастырской школе мы тоже учили латынь по «Светильнику». Я – брат Октавий из Неаполя.

– Мир вам, брат Октавий. – Я поспешил встать. – Мы – смиренные братья из Сен-Дени. Я, грешный, терзающий этих юношей, – их наставник, брат Гильом.

– Здравствуйте, отец Гильом.

«Отец» – обычная вежливость, которой часто пренебрегают молодые братья, особенно из дальних монастырей. Я почувствовал нечто вроде незаслуженной гордости.

– А это – достойные высокоученые братья Петр и Ансельм.

Пока наш гость обменивался любезностями с моими подопечными, я невольно присматривался к брату Октавию. Он был молод – пожалуй, еще моложе Ансельма, но наброшенный на голову глубокий капюшон не давал разглядеть лица. Разве что сразу запоминались глаза – большие, темные и очень выразительные – типичные для кастильца или итальянца. Полы длинной ризы волочились в пыли, ноги были босы, что меня несколько удивило – большинство братьев явно пренебрегают этой важной для монаха подробностью.