Мы ехали целый день, не встретив ни одного краснопузого. Только один раз над головой промелькнул «Сопвич», но тут же ушел на север, а за ним погнались два наших «Ньюпора». Штабс-капитан Докутович поведал, что наша конница ушла вперед и уже, вероятно, под Токмаком, мы же подойдем к городу не раньше ночи. Однако, вышло иначе: верст за десять командир бригады остановил колонну, и мы, выставив охранение, заночевали прямо в поле. Штабс-капитан Докутович вернувшись от командира, сообщил, что атаковать будем на рассвете, и, по его просьбе, нас поставят в авангард. Токмак обороняют какие-то сборные части, и красной чухны среди них, похоже, нет. Увы!

Отряд был поднят по тревоге в серой предрассветной мгле, роты выстроились, и штабс-капитан Докутович рассказал новичкам о декабрьском бое под Токмаком. Получилось это у него неплохо. Я видел, как заблестели глаза нашей молодежи, и понял, что красным сегодня придется туго. Последовал приказ: в плен брать только тех, кто сразу же бросил винтовку и поднял руки. Я понимал, что это означает на практике.

Мы решили рискнуть и двинулись прямо в повозках по той самой дороге, по которой отступали в декабре. Теперь вокруг колосилась золотистая пшеница, утреннее небо сияло безмятежной голубизной, и мы с трудом по нескольким плохо засыпанным воронкам узнали то место, где нас напоследок накрыло и где погиб поручик Огоновский. Я даже поискал глазами вокруг в надежде увидеть деревянный крест, на котором висит подбитая ватой зимняя офицерская фуражка. Но все было залито поспевающими колосьями, и я понял, что искать тут нечего.

Мы спешили, не щадя лошадей, прямо к близкой уже околице. Заметили нас поздно – возможно, в первые минуты вообще приняли за своих. Как только красные начали неуверенно постреливать, я дунул в свисток, и рота, соскочив с повозок, развернулась в цепь слева от дороги. Первая рота шла справа. Артиллерии у нас не было, но мы подошли столь близко, что этим можно было пренебречь.

Мы ворвались в первую траншею, проходившую у самого въезда в город, и, не разбираясь, перекололи штыками сонных краснопузых. Нескольким удалось засесть в блиндаже, но поручик Усвятский швырнул через вентиляционную отдушину ручную бомбу, и можно было смело идти дальше.

Нам казалось, что краснопузые готовят что-то серьезное. А хорошо бы! Хотелось наконец-то сцепиться, припомнив им все, но улицы города были пусты – красные в бой не вступали. Время от времени отдельные герои в нижнем белье, с винтовками и без, выбегали на улицу прямо на наши штыки, но ни тут, ни поблизости мы не слышали даже стрельбы. Наконец, мы оказались на грязном пустыре, который служил чем-то вроде центральной площади. Перед нами возвышалось кирпичное строение о двух этажах, над коим неподвижно висел красный флаг. Рядом стояли четыре гаубицы и несколько зарядных ящиков, а чуть в стороне – два броневика.

Я послал взвод прапорщика Герениса прямиком на здание с флагом – вероятно, местный совдеп, прапорщик Немно повел своих к батарее, а я с первым взводом направился к броневикам. Броневики стояли тихо, можно было подумать, что они пусты, но из раскрытого люка явственно слышался храп. Поручик Усвятский предложил просто кинуть в каждый люк по ручной бомбе, но броневиков было жалко, и я приказал брать их (но не экипажи) целыми. Поручик Усвятский поморщился, вытащил револьвер и забрался на башню одной из машин под номером 12. Номер счастливый, но, очевидно, не для комиссаров. Грохнуло несколько выстрелов, и поручик с той же гримасой слез с башни, предложив своим подчиненным доставать дичь. Почти одновременно двое наших юнкеров разделались с экипажем соседнего броневика, номер которого я уже не помню.

Несколько минут ушло на извлечение трупов. В одном из броневиков в экипаже оказалась дама, точнее, бабища в кожанке, к которой (кожанке) был приверчен орден красного знамени. Рядом с трупами обнаружились несколько бутылок самогона, большей частью пустых. Поручик Усвятский нравоучительно заметил, что пить, как известно, вредно, и попытался завести одну из машин. Броневик взревел, дернулся и покатил прямо к крыльцу совдепа.

Тем временем нам навстречу спешил прапорщик Немно с докладом о взятии батареи. Красные проспали и ее. Оставался совдеп, от Герениса вестей не было, и тут на верхнем этаже с грохотом вылетели стекла. Началась стрельба. Я уже хотел было послать туда первый взвод, но стрельба тут же стихла, и через некоторое время из распахнутых дверей показалось несколько шатающихся фигур в кальсонах и с поднятыми руками. За ними шли орлы прапорщика Герениса, подталкивая краснопузых штыками, дабы те сохраняли равновесие.

Прапорщик Геренис сообщил, что совдеп – а это действительно оказался совдеп – очищен, сопротивление оказал только один тип, заколотый на месте, а этих он привел просто показать.

Я не стал рассматривать и тем более расспрашивать эту публику. Белье на них было шелковое, морды наетые, и мне оставалось приказать поставить их тут же к стенке. Краснопузых – их было около дюжины – расставили вдоль кирпичной стены совдепа, и поручик Усвятский предложил желающим спеть «Интернационал». Желающих не оказалось, только один худой господин, успевший, в отличие от прочих, надеть галифе, назвал поручика нехорошим словом и потребовал папиросу. Усвятский зарычал, но папиросу выдал. Тут какой-то тип с выпадающим из подштанников брюхом бухнулся на колени и начал нести такую околесицу, что всем стало противно. Поручик махнул рукой, и залп скосил всю шеренгу. Уцелел лишь худой господин с папиросой – поручик поставил его курить рядом с собой.

Тем временем на площадь высыпала наша первая рота, гоня впереди полсотни красных. Оказывается, штабс-капитан Докутович накрыл казарму и взял красную роту – вернее, все, что от нее осталось – в плен. Мы построили пленных, и штабс-капитан Докутович выбрал десяток в шелковом белье и с длинными волосами. Вдобавок, среди пленных обнаружились трое эстляндцев, которых тут же присоединили к этой компании. Грохнул еще один залп, и конвой погнал уцелевших пленных к ближайшему сараю.

Господину с папиросой повезло. Покуда он курил, все закончилось, а дважды, как известно, не расстреливают. Да и нам, говоря по чести, хватило впечатлений. Я предложил ему вторую папиросу, и мы поговорили.