Все оказалось значительно хуже. Докутович, вообразив себя Ушинским, принялся откровенничать, вспомнив среди прочего о своей семье. Валькирия поспешила заверить штабс-капитана, что она это запомнит и по возможности побеспокоится, чтобы «чека» занялась не одним Докутовичем, но и всеми его чадами с домочадцами. А если ее расстреляют, в чем валькирия была явно уверена, то в Совдепии найдутся те, кто разберется со всеми белыми офицерами и их семьями.

Ну что тут ответишь? Я лишь заметил, что мы не воюем с юными девицами. Даже с теми, кто состоит в коммунистическом союзе молодежи.

Валькирия возмутилась и заявила, что это неправда. Она на войне уже год и видела, что проклятые белые гады делают с пленными. И не только с мужчинами.

Пока юная большевичка обличала белых гадов, я думал о том, во сколько же лет она пошла на фронт. Не иначе, лет в тринадцать. И пошла, конечно же, добровольно.

Между тем, красная валькирия успела пообещать всему нашему личному составу погибель от руки победившего пролетариата, особо выделив «товарища Филоненко» (того самого пленного, вступившего в отряд). Ему смерть была обещана особо.

Слово «расстрелять» было произнесено за десять минут раз пятьдесят. Посмеяться бы, да только смеяться не тянуло. Юная большевистская смена росла похлеще, чем даже их старшие братья – красные курсанты. Росла, растет. Скоро вырастет.

Однако, во всем я люблю ясность. А посему, оборвав поток ее расстрельного красноречия, я полюбопытствовал, сможет ли она расстрелять, скажем, прапорщика Немно. Или, допустим, меня.

Девица подумала, а затем честно ответила, что не сможет. Не потому, что рука дрогнет, а по причине отсутствия необходимости (так и сказала!). Прапорщик Немно – она назвала его отчего-то по имени – просто слепой, обманутый белогвардейской пропагандой, и ему нужно немедленно открыть глаза. Меня же, по ее мнению, следовало расстрелять всенепременно, как особо опасного врага, но сперва можно было бы предложить перейти в Рачью и Собачью, дабы я кровью искупил грехи против трудового народа, а также чуждое социальное происхождение.

Последние слова меня все-таки задели, и я спросил валькирию, какого происхождения она сама. Не иначе, рабочего и крестьянского одновременно. Она вспыхнула, покраснела, а после заявила, что в данном случае это неважно. Она отреклась от своих родителей. И даже напечатала об этом в газете.

Все стало ясно, и я лишь поинтересовался, что валькирия будет делать, ежели мы ее отпустим. Услыхав, что она немедленно перейдет линию фронта и будет убивать белых гадов, я с сожалением констатировал, что штабс-капитан Докутович, похоже, прав, и ее придется сдать в контрразведку. Там у нее найдутся внимательные слушатели.

Я ожидал, что она будет держать форс до конца, но, видать, слово «контрразведка» в самом деле магическое – не менее, чем «чека». Юная большевичка увяла и неуверенно предположила, что могла бы уехать в Мелитополь. Там у нее тетя, и можно досидеть до прихода «своих».

Разговор можно было считать законченным, но я не выдержал и спросил то, о чем думал уже много раз. Что ждет мою дочь, дочь белого офицера в Совдепии?

О ней я ничего не слыхал целых два года. В 18-м они с матерью уехали в Самару...

Валькирия поспешила заявить, что советская власть – власть подлинно гуманная и с детьми не воюет. Затем она задумалась и предположила, что вполне допускает трудности, которые могут возникнуть у моей дочери с получением образования. Образование в Совдепии тоже, оказывается, классовое. Мою дочь, поскольку она «чуждого происхождения», вероятно, не примут в коммунистический союз молодежи. Затем юная комиссарша снова задумалась и уверенно заявила, что ничего страшного в этой ситуации нет. Моей дочери просто стоит отречься от отца – белого гада – и все будет в порядке. Она, валькирия, сама из семьи эксплуататоров...

Я не стал дослушивать до конца ее поучительную историю и вызвал конвойного. Штабс-капитану Докутовичу я посоветовал оформить нашей пленнице пропуск до Мелитополя и гнать ее отсюда в три шеи – пока она не принялась открывать глаза нашему цыгану.

На следующий день юную большевичку отправили в Мелитополь с попутным обозом. Ее сотоварищ, вступивший в отряд, провоевал с нами до ноября и погиб под Джанкоем.

7 августа связной привез приказ немедленно выступать. В эту ночь три красные дивизии форсировали Днепр, взяли Любимовку и начали штурм Каховки. Мы узнали также – на фронте дурные вести утаить невозможно – что Яков Александрович внезапно заболел, и, вероятно, его заменит генерал Витковский.

Яков Александрович был отстранен от командования через десять дней, 17 августа. Он тогда, действительно, болел, но причина его отставки, конечно, не только в этом. Владимир Константинович Витковский, без сомнения, прекрасный человек, но задержать красных, как мы задержали их в январе, ему было не по силам. Впрочем, тогда, в августе 20-го, этого, наверное, не смог бы уже сделать никто. Даже Яков Александрович.

29 июня.

Стоит ли писать дальше? Еще сегодня утром казалось – не стоит. И все же привычка взяла верх. К тому, надо же чем-то заниматься, чтоб окончательно не спятить на нашем Голом Поле. Лучше вернутся в 20-й – и больше ни о чем не думать.