Возможно, она провалялась бы у него еще неопределенное количество времени, если бы не вечеринка, устроенная в его доме его случайной подружкой Урсулой. Какой-то пьяный гость свалился в тот самый угол, где стояла коробка, проломив обшивку. Теперь деваться было некуда – нужно было разобрать этот хлам, выяснить, что там, и выкинуть его наконец.

Неизвестно почему перед этим не слишком приятным занятием с похмелья, Майклу снилась та самая ночь, когда они вдвоем отправились в монастырь, темная дорога и влажные от дождя развалины, где они вывозились в грязи с ног до головы. У Рутгера был нюх на такие штучки, и еще он имел наглость утверждать, что разберет эти хитроумные засаленные латинские каракули.

Но, похоже, он разобрал их. В коробке лежало семь толстых тетрадей, исписанных его размашистым почерком.

Солнце пробивалось сквозь жалюзи спальни, мешая сосредоточиться, Майкл пододвинул к дивану стол с кофейником и, водрузив стопку тетрадей себе на грудь, перелистнул в «номере один» первую пустую страниц.

В год 1542, когда накануне Пятидесятницы разогретый солнцем камень плавится под ногами, а торговцы продают воду втридорога, пользуясь страданиями своих сограждан, герцогиня Лучия Фраттини изволила пригласить нас для беседы в резиденцию его высокопреосвященства кардинала Джованни Сторце – Бенмарте. Да будет Господь милосерден к нам, грешным, я запомню эту женщину до конца своих дней, ибо не всякому верному слуге Христа доводилось видеть такое распутство и такую красоту. Жаль, что ее глубочайший недостаток благочестия неотвратимо привел к погибели даже то, что являлось ее несомненными достоинствами. И если бы не отец Андреа и его распоряжение держать в тайне все, чему я стал свидетелем, я поведал бы большее, чем то, что могу позволить себе записать здесь. Да минует меня гнев его высокопреосвященства, моего наставника и Святой Инквизиции.

Все началось с того, что по исполнению мне семи лет я оказался в монастыре св. Бенедикта неподалеку от Карлеоне, куда мои добрые и любящие воспитатели, более не имевшие возможности содержать меня, вынуждены были отдать меня на попечение братьев обители.

Я сразу же проникся благим покоем и чистотой этого святого места и полюбил его всей душой, хотя с момента своего появления на свет, когда я лишился матери, еще не изведав ее любви и не зная, что мне никогда не суждено будет даже узнать имя моего отца, я не ожидал от своей жизни ничего утешительного. В монастыре я по крайней мере нашел защиту и сытую жизнь настолько, что желудок мой, привычный к скудости, не требовал большего, работа же, которую мне поручали братья, всегда была мне в радость. Я возблагодарил Господа за то, что смогу хотя бы отчасти искупить грехи моей несчастной родительницы, молясь денно и нощно во спасение ее души, а также во спасение тех милосердных и порядочных людей, что не бросили сироту и не покинули меня после ее смерти, хотя и не были связаны со мною никакими узами родства. Мольбы же мои о том, чтобы я мог послужить к славе Всевышнего Отца Нашего и Спасителя и был бы избавлен от искушений бренного мира навеки, смею надеяться, не остались безответными, ибо я неустанно предавался им до самого того мгновения, пока не довелось мне, покинув монастырь, пройти во врата отнюдь не райские, хоть и увитые смарагдовой зеленью и цветами роз. То были владения Бенмарте, принадлежавшие молодому кардиналу Джованни Сторце. Своего высокого сана удостоился он по милости папы Алессандро Фарнезе 1 не более восемнадцати месяцев назад.

Бенмарте – это роскошное поместье в тенистой долине, приличествовало, как справедливо заметил отец Андреа, скорее наследному принцу, нежели ревностному служителю Церкви. Но поскольку его высокопреосвященство оказывал нам покровительство и проявлял всяческую заботу о нашей обители и процветании всего ордена бенедиктинского в Сицилии, то и я воздержусь от того, чтобы осуждать его за эту очевидную нехристианскую невоздержанность.

Итак, после долго изнуряющего пути под палящими лучами солнца я со своим наставником оказался в прохладной комнате с фонтаном. Там в разгар жаркого летнего дня среди позолоты и мрамора обнаженных тел языческих идолов, заключенные в клетки на все лады распевали экзотические птицы. Еще в ожидании аудиенции в приемном зале дворца между мною и отцом Андреа, настоятелем нашего монастыря и моим духовником, случился разговор, содержание и смысл коего я не хотел бы излагать здесь подробно. Позволю себе лишь кратко записать некоторые его моменты, особенно сильно тронувшие, либо смутившие мою душу, искавшую уединения и покоя, но заключенную в темницу моего тела, истерзанного и истомленного длительным переездом и страхом. А страх, надобно сказать, не покидал меня все это время, ибо места, по которым нам довелось путешествовать, были излюбленным местом промысла разбойничьих банд.

– В целях предупреждения недоразумений и усмирения нечестивых помыслов, сын мой, я вынужден предупредить тебя – остерегись раскрывать свое сердце, какими бы сладкоголосыми не были обращенные к тебе увещевания, – напомнил мне отец Андреа.

Мне неловко было поднять глаза и взглянуть на него в то время, когда я знал, что увижу оргию, вытканную на гобелене, висевшем прямо над его головой.

– Его высокопреосвященство пребывает, должно быть, в сильном плотском ослеплении, если позволяет этой женщине нарушать все заведи Господни, – он поднял вверх руку, не позволяя мне перебивать его и задавать вопросы, – ибо всем известно, что герцогиня, – тут он заговорил совсем тихо, глядя на дверь и наклонившись к самому моему уху, – давно уже вызывает интерес Святой Инквизиции. Особенно с тех пор, как ее одержимая дьяволом золовка, столь же развратного и недостойного поведения и питавшая такую же слабость к служителям церкви, была излечена и отправлена по распоряжению папы в монастырь святой Анны, дабы сестры там позаботились как следует о ее спасении.

Он поцеловал крест, висевший у него на шее, и затем продолжил.

– Жители Тулузы по сие время с ужасом вспоминают ее танец на площади, перед храмом, где она и встречалась со своим любовником. Танцевала-то она обнаженной, выкрикивая всяческие богохульства в адрес Пресвятой Девы и, – о, Господи, прости мне такие слова, пела о том, что «Слаще небесной любви была…

– Была любовь земная», – раздался в эту минуту голос за моей спиной, и я так и обмер, не смея повернуться и посмотреть на его обладательницу.

Ни я, ни отец Андреа в пылу нашей беседы не заметили, как одна из потайных дверей, скрытых за гобеленами, приоткрылась, и в зале появилась герцогиня Лучия Фраттини.

Тут мне надлежит попридержать свою руку, прежде, чем она снова коснется пергамента, поскольку не так уж я искусен в словах, чтобы описать красоту этой синьоры лучше, чем то было сделано его высокопреосвященством Пьетро Бембо 2 , славнейшим и ученейшим из поэтов, также не избегнувшим ее чар:

Потоки ваших золотых кудрей

Подобны облакам над полем снежным;

Глаза огнем сияют безмятежным,

Что тьму ночную делает светлей;

Речь исцеляет от любых скорбей;

Смех жемчугом блестит и лалом нежным.

Воистину так оно и было, когда я впервые услыхал ласковый смех герцогини Лучии и увидел ее улыбку. Ни у кого прежде, ни у мужчины, ни у женщины, не встречал я зубы столь ровные и столь белые, и только один изъян портил ее прекрасное лицо – родимое пятнышко на подбородке столь необычной формы, что напоминало оно своим видом дьявольскую отметину – венерино зеркальце.