Слева шумела река, справа шумело море, прямо восходило солнце, за спиной звенела степь, а потом с неба посыпались зола и пепел и все вокруг окуталось едким металлургическим дымом.

Жили там, потом уехали.

Аллергия у жены была на амброзию, а у меня - на все, в том числе и на море.

Он в столицу уехал, и я за ним потянулся, уже не мог без него.

Он взял мою жену за руку и повел ее искать ей работу.

Он взял меня за руку и повел меня искать мне работу.

Даже после разрыва он продолжал хлопотать обо мне, и здесь, в Берлине, оказался я по протекции его.

Поедешь в Берлин, сказал он по телефону, условия там хорошие, мешать тебе там никто не будет, что-нибудь сделаешь, сочинишь.

Условия хорошие, никто не мешает.

Музыкального материала у меня максимум на пять минут, и я лихорадочно и пока безуспешно пытаюсь его растянуть хотя бы минут на двадцать

тридцать.

Не забывай об общих формах развития, не бойся показаться банальным, не дрочи, слышу я его голос.

Дай чуть вперед.

Дай чуть назад.

Дай чуть вперед, и поехали назад.

Дай чуть назад, и поехали вперед.

С первого на второй, со второго на первый, с первого на шестой, с шестого на третий, с третьего на восьмой, с восьмого на первый, с первого в тупик.

Железнодорожные маневровые работы.

Когда-то работал там.

И тут появился он и увел оттуда.

Взял за руку и повел куда-то, и я оказался в какой-то конторе, где было тепло и чисто.

А теперь - здесь.

Здесь, значит.

Что ж.

Когда-нибудь у тебя будут просить, но тебе нечего будет дать, сказал он как-то.

День пасмурный, выходной, строители не работают, Георгий рисует, Моника с "Русской красавицей" лежит на диване, двухлетняя племянница Моники, Катарина, пытается разъять самую маленькую, уже неразъемную матрешку, птица за окном продолжает тянуть свое "а-сени-то-нет", конечно, это случайность, что она знает об этом, то есть поет, что Сени тут нет.

Да, здесь его нет, он сейчас в Афанасово, идет в сторону леса по скользкой тропинке среди последних осенних цветов.

Мебель, цветы, картины.

Листьев на дереве зеленых больше, чем желтых.

Чуть выше, чуть ниже.

Дом напротив обтянут пленкой, пленка шуршит, трещит, хлопает.

Чуть вперед, чуть назад, чуть выше, чуть ниже.

Ветер подует, листья посыплются, полетят, только марля останется.

Не здесь.

Там.

Почти истлела, но цепко держится за ветку.

Чемодан новый, левый замок деформирован, мед вытек, уролесан вытек, сульфадиметоксин подмок.

Чемодан не украли.

Ни в Шереметьево, ни в Шенефельде.

Украли в поезде.

Не этот, другой, ночью, по дороге в Елань Колено, в совхоз Бороздиновский, на съём яблок, на заработки.

Уходит.

Уходит в сторону леса.

Останавливается, закуривает, идет дальше.

Преимущественно курил "Беломор".

Зеленый плащ, клетчатый шарфик, черный берет на копне черных вьющихся волос, резиновые сапоги.

Его армейская служба прошла в житомирских лесах, в ракетных войсках стратегического назначения.

Что-то в сон клонит.

Дай чуть назад, дай чуть вперед.

Дай чуть назад! Дай чуть вперед!

Странно - он никогда не курил во время прогулок, а сейчас остановился, закурил.

Он никогда не спал днем, усмехался на мои предложения прилечь после обеда, вздремнуть, забыться, сократить часы отвратительного бодрствования.

Он и ночью почти не спал, и мне иногда до рассвета приходилось выслушивать его монологи, преимущественно жалобного характера.

Впрочем, ближе к концу, к концу наших отношений, и он иногда спал днем, даже сам иногда являясь инициатором дневного забытья.

Это называлось - поработать.

А не поработать ли нам, говорил он иногда, и мы погружались в дневной сон.

Георгий рисует, Моника с "Русской красавицей" на диване, Катарина спит, на улице осенний ветер хлопает пленкой.

Дни проходят, а ничего нет.

Уже спрашивают, а ничего нет.

Бессмысленность моего пребывания здесь становится все более очевидной.

Приснилось, что он умер.

Приснилось, что я умер.

Приснилось, что мы встретились там и обнялись, и мне стало так легко, как, наверное, никогда в жизни.